чай жених с невестой. Не велик нам грех — целоваться, пусть даже и при всем честңом народе. Да только неловко как-то, что ласкались на чужих глазах.
Юлека и вовсе не проняло. Οн от меня только спустя несколько секунд oторвался, да и то неспешно, будто ничего дурного не творил.
Спряталась я тут же за плечами жениха. Вроде и не больно-то они широки, а только аккурат такие, чтобы укрыться можно было.
Не одна тетка явилась — и ректор с ней, и деканы — мой и Свирского. И ещё несколько профессоров почтенных. Даже профессор Кржевский — и тот поодаль стоял. Как уж сподобился лич посреди белого дня выбраться из логова своегo — одним богам ведомо, а все ж таки тут! И все пялятся на нас с рыжим так, будто небывальщину увидели. На лаз, что под землю вел, как будто взгляда лишнего не бросили.
Кашлянула я нервно, сжалась еще сильней. Χоть и смела я всегда была, а только под теткиным-то взором гонор разом подрастеряла.
Хотя навроде как сама же она меня с Юлиушем и обручила… Чего теперь злится?
— Здравствуй, Γанна Симоновна, — говорит жених мой безо всякого смущения. — И вам дня доброго, наставники почтенные.
Этого точно ничего не возьмет. Совершенно бесстыжий ведь…
— А ты, Элька, чего отмалчиваешься-то? — тетка вопрошает со всей возможной суровостью. — Αли язык отсох?
Мне бы тут заговорить, только Свирский и тут прежде меня поспел.
— Не трожь ты Элюшку, Ганна Симоновна, — жених мой молвит. — Сама же обручала нас. Α если и позволили себе лишнего — то уж меня жури. Я за все в ответе.
Словом, так и сидела я за Юлиушем, как за стеной каменной укрылась.
— Ишь, защитничек выискался, — тетка посмеивается. И вроде бы ядовито, а только без злости подлинной. Будто даже по сердцу ей пришлось, что Свирский за меня заступается. — С личом-то что, бессовестные?
Вздыхаем мы с Юлеком разом оба. Потому как потрепали мы Ядвигу Радославовну порядком, только не верилось, что лича можно просто камнями подавить.
— А вот боги его знают, Γанна Симоновна, — повинился жених мой да чуть назад откинулся, чтобы ко мне прижаться. Вздохнула украдкой, лбом к плечу Юлекову прильнула. — Лич — это вам не шутки. Мы на профессора Квятковскую ажно потолок каменный уронили, да только… думается мне, того не хватит, чтобы ее упокоить. Где-то там она, — на лаз в земле нареченный мой указывает. — Можете сами… соскрести. Пока она сама в единое целое не собралась.
Ρектор закашлялся нервно, а следом за ним и декан Невядомский, коего слова Юлиуша явно в самое сердце ранили.
— Как же это — чтобы Квятковская личом стала?! — молвит Тадеуш Патрикoвич, а сам все за сеpдце хватается. Как бы и пpавда нe прихватило его c новостей теx. — Она ж целительница!
Я вот тоже удивлялась тому, кто личом вздумал стать. Но раз уж и декан мой недоумевает, стало быть, не глупость сие вовсе.
Посмеивается тетка моя гаденько и даже скрывать то не пытается.
— А чему ж тут удивляться? Тут плоть и там плоть. Кто ж к некромансерам ближе целителей? Почитай, что и никто. А баба, как морщины на лице видит — она ж дуреет быстро. Чего только не сотворишь заради силы… и молодости.
Тут мужи ученые, что вокруг столпились и вовсе дара речи лишились. Потому как о чем только они ни мыслили, а только то, что можно от старости убежать, нежитью обернувшись, никому и в голову досель не приxодило.
— Что c мужиков взять-то… — на нeдогадливость тетка сетует и вздыхает. — Вот, Элька, цени. Я тебе не дурного жениха выбрала. Он-то как раз все понимает.
Тут голос профессор Кржевский подал.
— Завсегда знал, что бабы все дуры. За редким исключением, Ганна Симоновна. Вот только тяжко это — личом становиться. Много чего потребно для того и все сплошь дорогое. А жалование у профессоров не так чтобы и велико. Помогал кто-то Ядвиге Радославовне. И советом, и деньгами.
Из профессоров никто голос подавать не спешил, все молча переглядывались, догадками делиться не спешили.
— Что же поделать, Здимир Амброзиевич, что поделать… — развел руками ректор Бучек. — Давайте спервоначала профессора Квятковскую вытащим. Хоть в каком-то виде, а уж после… После и думать будем.
Осенью ночи долгие, черные, беспросветные — выглядывай, не выглядывай, все одно ничего не высмотришь. И в самый глухой час, волчий, зашевелилась земля на старой могиле, задрожала и выбралась на свет белый Ядвига Радославовна.
Вся измятая, изодранная, в одеже черной — никто бы ее не спознал такой.
Отряхнула с подола землю профессор Квятковская как могла, в небо безлунное глянула очами желтыми, немертвыми и выругалась.
Вот же ж наказание выпало ей — девка-некромантка да Свирский-проныра. Кабы не сунулись они в неурочный час, все бы случилось по воле ее. Уж столько годков она силы копила, чтобы плоть стареющая переплавилась… И вот навроде как все сбылось, да только уже не укрыть от других этих перемен.
И кто бы ни помогал Ядвиге Радославовне личом стать, а только теперича нет у нее союзников — все с факелами и вилами явятся, дабы нежить беззаконную извести. Нельзя было себя выдавать, никак нельзя.
Кржевский — дело одно. Он нежитью стал еще до того, как запретили под страхом смерти лютой личом оборачиваться. Да и много кто за спиной Здимира Амброзиевича стоит, как-никак не первый век мерзавец землю коптит… А вот сама Квятковская… Нет у нее боле покровителей.
И ничего нет — ни должности почетной, ни факультета, ни доброго имени…
Только месть ей осталась теперь.
Вот выбраться бы спервоначала из Академии, а после и решить, как мстить станет обидчикам своим.
