Солнце уже поднялось над горизонтом. Со всей деревни потянулись заспанные хозяюшки, ведущие свою скотину на выпас. Они вяло понукали коров, изредка переговаривались между собой и, проходя мимо, кидали в сторону нашего ночлега заинтересованные взгляды.
Особенно заинтересованными взгляды стали, когда с реки вернулся Вель и, как всегда сноровисто, занялся нашими конями: проверил каждую подкову, почистил копыта, тщательно вычесал шерсть и перешел к седловке.
Поток скотины все не иссякал, и ни одна женщина, включая древних старух, не обошла наемника вниманием, а молодые девицы и вовсе стреляли в него глазами, хихикали и кокетливо теребили свои косынки еще не загрубевшими от крестьянской работы пальчиками.
Вель закончил возиться с седлами и широко улыбнулся в сторону очередной стайки девушек, особенно ретиво его разглядывавших. Девицы дружно залились румянцем и отвернули личики, заливаясь, будто колокольчики, смехом.
— Что, зубы недостаточно сильно болят? — почти с искренней заботой спросила я.
— Ты, ведьма, никак ревнуешь?
— Озабоченный ты сверх всякой меры. Сперва за мной подглядывал, теперь с селянками заигрываешь.
— Я за тобой не подглядывал. Было бы еще, на что посмотреть.
— А у реки тогда что делал?
— Как это, что? Я проснулся, тебя нет. Откуда мне знать, может, похитил кто? Я и пошел по следу. Ты ж сама велела себя охранять.
— Вот и охраняй вместо того, чтобы деревенским девкам глазки строить. Все, нам ехать пора, а то, неровен час, бугровщик проснется.
— И что с того?
— Увяжется еще за нами.
— Почему бы и нет, веселый парень.
— Сожалею, но на ближайший срок не будет тебе ни красных девиц, ни веселых парней. Только злая ведьма. Собирай манатки и поехали.
— Что, даже не попрощаемся?
— Нет.
— Не по-людски это.
— А я и не человек, — бросила я, ставя ногу в стремя и седлая коня.
— Ах, да, — протянул наемник, и что-то в его голосе мне не понравилось. — Спасибо, что напомнила, ведьма.
(1) Голбец — лестница, ведущая в подполье.
========== Глава 6. ==========
Вспышка света, и почти тут же страшный грохот, совсем рядом, будто над самой головой. Уши закладывает, а перед глазами еще долго ветвится молния, отпечатавшаяся белым огнем. Я закрываю веки, сжимаюсь в комок, натягивая исподнюю рубашку на тощие голые коленки, все исцарапанные, хуже, чем у мальчишки-сорванца.
Сухая, трескучая гроза давит с неба, все никак не может разродиться дождем, только набухает, ворчит грозно, а затем снова вспышка, и снова гром, от которого звенят глиняные горшки под лавкой, и испуганно воет бродячая собака откуда-то с другого конца деревни.
— Селена., — голос матери совсем ослаб, но я все равно слышу его даже сквозь гром. — Селеночка, иди сюда… Не бойся, дочка.
Я встаю на ноги, затекшие от долгого сидения на полу, пошатываюсь, чувствую, как икры словно колет иглами.
— Иди сюда, — шепчет мать, и ее голос тонет в очередном раскате грома.
Бреду, не поднимая головы, занавесившись растрепанными волосами. Хочется отгородиться от того, что там, впереди, и не видеть, не слышать.
Я ощущаю, что руки у матери холодные и липкие, когда она хватает мою ладонь, судорожно тянет, целует сухими губами. Пальцы ее сводит, и они напоминают кривые ветки, мертвые и бледные.
— Не бойся, — повторяет она. — Когда я умру…
— Мама!
— Слушай! — голос ее слаб, но в нем вновь слышны стальные нотки, и я повинуюсь, покорно склоняю голову к ее судорожно вздымающейся груди. — Я умру, а ты забери. Как я тебя учила, помнишь?
На глазах начинают накипать слезы, а в горле словно еж ворочается, но я закусываю губы и киваю:
— Помню…
— Вот, возьми, — мать ладонью ощупывает свою грудь, пока не натыкается пальцами на камень, висящий на простой тонкой пеньке. Дергает, но руки ее ослабели, и не выходит сорвать. Она вздыхает, шепчет: — Полудница-матушка…
Веревка тлеет, обрывается, и мама протягивает камень мне. Он раскачивается на шнурке, светится даже будто, хотя в комнате почти темно.
— Ты маленькая была, играла с ним, — мама улыбнулась одними губами. — А я все боялась, проглотишь…
— Мамочка, не умирай, пожалуйста! — голос мой истончается до комариного писка, и первые слезы скатываются по щекам, обжигая солью.
— Так надо, доченька…
— Не надо! Ты же можешь, мама, ты же не дала тому дяде тогда умереть.
— Не время ему было… А мое пришло.
Снова вспышка, снова гром. Лицо матери, освещенное молнией, навсегда остается в памяти: бледное, осунувшееся, с заострившимся носом и впалыми щеками. И только зеленые глаза прежние, смотрят ясно и разумно, и я снова верю, что мама знает, как надо. Мама скажет, как правильно.
— Дар забери, — снова напоминает она, и дрожащей рукой неловко гладит меня по волосам. — Больше мне тебе и оставить нечего…
Плотину моих слез прорывает окончательно, и я падаю лицом в материнскую грудь, и реву белугой, цепляясь за ее рубашку, а в щеку мне впиваются острые ребра, обглоданные хворью за несколько недель.
— Ну-ну, — приговаривает она, обнимая меня руками-ветками. — Не реви. Слезами горю не поможешь…
Моя мать, ослабевшая настолько, что последние дни я поила ее из ложки, даже на смертном одре умудряется быть сильнее меня…
— Окно открой, — шепчет она, и я кидаюсь исполнять ее просьбу.
Створки грохают, распахиваясь, а я вижу, как по улице тянется к нашему дому вереница людей, а над их головами горят огоньки, которые почти и не трепещут в эту безветренную ночь. Вспышка молнии, и я даже различаю знакомые лица.
— Мама, там люди, — говорю я, но она не отвечает.
И мне становится страшно, как никогда до этого. Страшно смотреть на приближающихся людей, но еще страшнее обернуться к матери…
Я закрываю глаза и иду к ней вслепую, падаю головой на впалую, неподвижную грудь и реву, реву…
Раскаты грома обрушиваются в воздух все чаще, но среди них я начинаю различать другой звук. Стук…
Это приводит меня в чувства, я вырываю веревку с камнем из материнских пальцев, шепчу, и камень горячеет, впитывая дар. Люди за полузабитыми окнами охают, а пламя факелов, пляшущее на стеклах, синеет, а затем исчезает вовсе.
— Девчонка! — кричит кто-то. — Быстрее! Окружить надо, а то уйдет!
А я мечусь по дому под раскаты грома и стук молотков. Дождя все нет, и селяне быстро зажигают свои факелы, в избу начинает тянуть гарью…
Дым ест глаза, и я спотыкаюсь о половик, падаю, рассекая бровь о железное кольцо подпольной крышки…
Гроза расходится окончательно, и очередная молния слепит меня, когда я выворачиваюсь из подпола через отдушину, сдирая в кровь локти, колени и еще бог знает что. Над отдушиной бурно разрослась калина, и меня даже не замечают, а я, улучшив момент, бегу в лес под раскаты грома и крики знакомых голосов.
Дождь обрушивается на меня уже на опушке, прибивает траву, заглушает шумом треск горящего дома, а я все бегу, оскальзываясь, рубашка липнет к телу, как вторая кожа, сковывая движения, мокрый подол хлещет по голым ногам…
В левой ладони греется длинная капля лабрадорита…
***
Солонец Вель сделал заранее, не бог весть какой, но сгодится. Обычно осиновые ветки следовало сутки в соленой воде вымачивать, да где уж там, в дороге… Да и ведьма вечно спешит забиться в нору до заката.
Тем не менее, когда они остановились на ночлег в очередной деревушке, Вель тут же отпросился у ведьмы в лес, ибо от одного только вида вяленого мяса уже желудок сводило.
Зайцы — звери ночные, да только лето на дворе, и им не хватает ночи, чтобы нажраться вдоволь. Вот и снуют по лесу даже в светлое время суток. С другой стороны, снега нет, и тропить (1) зайцев сложно. Но не для Веля, конечно же.
Побродив немного по лесу, он вскоре вышел на след и двинулся по нему, видя, читая все перемещения зверька. Вот здесь заяц жировал: расстояние между следами в ладонь, не больше, еще свежий слом на молодых побегах осины, помет.
