— Он оделся? — снова запищала высоким голосом Веста, и Лойд ответил хрипловато:
— Пока еще нет.
— Я попрошу отца Брундо пристроить его в храм! Он же сумасшедший, этот шут! Моется каждый божий день, он так себя убьет! Смывает всю божью благодать и кожный жир!
Мурена, не отрывая взгляда от Лойда, провел ногтями по бедру с внутренней стороны, затем вверх по животу, груди, шее, наклонил голову и, отжимая волосы, подмигнул. И герцог его вновь удивил — вместо того, чтобы нахмуриться, моргнул пару раз и отвернулся.
— Тот блаженный знает
Сказок целый ворох.
И Лойду прочитает,
Коль нахлынет морок.
Медовы его речи,
Малиновы уста.
Коль жаждет герцог встречи
Открыты ворота,
— протянул он, завязывая шнурки на штанах и сгребая оставшуюся одежду — быстрее, чем хотел бы, потому что Веста уже голосила:
— Не смей даже думать о моем муже! Иначе я прикажу тебя пытать на дыбе! Подпалить пятки огнем! Выжечь глаза прутьями!
Лойд стоял, морщась, и Мурене почудилось, что Веста его раздражает. Но с чего бы? Одного поля ведь, как говорится.
Мурена, поднимаясь к себе ощутил, что за день устал — к Весте заявились тетушки с многочисленным потомством, и ему пришлось развлекать их за обедом, а потом, когда все перебрались в большой зал и взялись за шитье, он еще и бренчал на арфе — потому что Веста считала, что только этот благородный инструмент должен услаждать тонкий девичий слух. Слава Нанайе, арфа была рычажная, а не педальная, обращаться с ней оказалось проще и звучала она мягче. Но дерганье струн Мурену вгоняло в тоску, поэтому помимо треньканья он мурлыкал под нос матерные четверостишья, которые могла разобрать только сидящая ближе всех к нему несовершеннолетняя кузина Весты. Он не был уверен точно, слышит ли, потому сочинил:
— У девицы белокурой,
Страсть как сиськи хороши.
Коль не будет девка дурой,
То натянем от души.
Кузина преувеличенно внимательно смотрела в вышитые кляксы цветов, но кончики ее ушей заалели. На этом она Мурене наскучила, и он выдал еще про ее родительницу:
— А у девки белокурой
Мамка пышнозадая.
Коли будет девка дурой —
И грудей не надо нам.
Провел по струнам, извлекая из них самую щемящую мелодию, и маменька девицы поинтересовалась у Весты:
— Так это тот шут, любимец Его Величества?
— Он, — хмуро отозвалась Веста. — Сейчас он смирный, но бывает крайне досаждающим. Ужасное создание!
Мурена сделал свое самое воодушевленное лицо, вытягивая ногу в облегающих штанах — свои конечности он считал главным достоинством, потому демонстрировал их всем желающим. Маменька девицы ощупала его липким голодным взглядом и поджала пухлые губы. Он считал, что про него она забыла, — леди Роза, так ее звали, — но, ступая на площадку перед своей комнатой, осознал, что переборщил с сочинительством. Перед дверью, обмахиваясь веером, помещалась леди Роза, оседлав маленький стульчик. Благо, боком, потому у Мурены появилась возможность шагнуть назад, в тень, пока та его не заметила.
Чтобы избежать более близкого знакомства с ней, он отправился спать на конюшню. Кори, скорее всего, сама бродила под крышей, распугивая мышей, а еда у нее имелась, ведь он утром оставлял ей нарубленные кухаркой овощи.
В этом неизвестнокаком мире настоящей, темной темноты не было — две Луны, одна большая, размером с привычную, земную, и вторая, в несколько раз меньше, светили так ярко, что видно было все, как в полнолуние. Возможно, когда они обе шли на убыль, становилось темнее, но Леон в тот вечер, сидя на каменной скамье у фонтана, видел плохо приклеенную к щеке Весты мушку как в свете фонаря. И чувствовал исходящий от нее аромат духов в вперемешку с запахом взопревшего тела. Служанки, встреченные им в доме, пахли не в пример ей — застиранным хлопком и чистотой, видимо, мылись вечером в лоханях, иначе было нельзя, поскольку выполняли они и самую черную работу.
Леон им тоже повысил жалованье — ненамного, но чувствительно, и теперь в доме он находился на особом счету. У Леона, каждый месяц перечислявшего деньги в приют для животных, это получилось просто — немного простимулировать прислугу деньгами. И далось легко. А вот объяснить главнокомандующему армией, что военная обязанность сроком в тридцать лет — полная лажа, удалось с трудом.
— Ну вот что они могут? — возмутился Леон, наблюдая за тем, как из сколоченных криво казарм выбираются солдаты — заросшие бородами, на ходу засовывающие ноги в грязных тряпках в сапоги — и выстраиваются в шеренги. — Это получается, что раз призывают всех в двадцать лет, то многим почти под пятьдесят? Это везде такое?
— В Мирамисе призывают с семнадцати, — подал голос Вилли, поправляя берет. — И служат там десять лет.
— Ну куда ни шло, — сказал Леон. — С этим надо что-то делать. Жду вас завтра до полудня у себя во… У себя, в общем.
Главнокомандующий, шевельнув усами, щелкнул каблуками, зазвенев шпорами, и отдал честь. Вилли, который, судя по его поплывшему, как у похотливого кота, взгляду, тоже бы отдал честь самым молоденьким из солдат, наконец оторвался от рассматривания и записал в обшитый бархатом блокнотик самопишущей ручкой время встречи.
С главнокомандующим, который явился на следующий день, решено было вводить реформы постепенно, в течение многих месяцев, а то и лет — сначала сократить срок службы вдвое, отправив на военную пенсию с выплатой компенсации «возрастных» солдат, а самым возрастным, как и было обещано, пожаловать земли на окраине. Леон, поднатаскавшийся в конторе брата, смог убедить собравшийся совет в том, что эти реформы необходимы. Новый казначей поддерживал все его начинания — Леон уже «выписал», как тут говорили, из столицы модисток для нового ателье, которое запрещал Вилли открывать отец, слишком несерьезным считая это занятие для титулованного отпрыска. И если с герцогом еще могли поспорить, то с Вилли, хоть и казался он легкомысленной курочкой, спорить было опасно. Кто их знает, этих господ… Потому члены совета покивали головами, побубнили и согласились. А Леон занялся собой и своими делами.
Как-то брат ему сказал:
— Ты всегда будешь жирдяем, Лео. Это твой образ жизни. Даже если тебя записать в программу, которая помогает таким неудачникам, как ты, и тебе с пуза срежут куски жира, ты все равно станешь жирдяем через полгода. Потому что так и будешь жрать пиццу на диване. Вот люди выигрывают в лотерею, да. И что они делают? Открывают свой бизнес? Покупают акции? Работают с активами? Нет, Лео. Они эти деньги проебывают. Потому что если нет экономического мышления, то оно и не появится. Кто-то сможет продать скрепку на аукционе, а кто-то… Как ты, короче.
После этого Леон начал вникать не только в то, что делает брат, но и как он это делает. И кое-чему научился, только применить знания на практике не мог, до недавнего момента. И когда он оказался тут, то понял — его пересохранили, и в этот раз облажаться нельзя, или этот раз станет коротким и последним.
Леон, поднимаясь с утра, теперь отжимался от пола, много ходил, изучая окрестности, старался есть нормированно, но потом на это плюнул, еда ведь была нормальной. Никаких бургеров, колы и пончиков тут не было, как и дрожжевого теста. Хотя бы за это можно было не переживать.
Однако переживать стоило за другое — через три дня его должны были женить, и неотвратимость этого угнетала. Мало того, что Веста липла к нему, как муравей к сахарнице, — сахара, к слову, тут не имелось тоже — так еще и ее родственники заполонили весь дом. Грозил нагрянуть и Король, а Леон совсем не знал, как обращаются с Королями.
— Помнишь, как мы с тобой любили друг друга тогда? — с томным придыханием сказала Веста, укладывая голову ему на плечо. — Ты был ненасытен, как бык…
И переместила руку на его колено.
Леон, зажмурившись, приказал себе терпеть, только вот с закрытыми глазами совершенно ясно представилась увиденная несколькими минутами ранее картина, в которой ноги Мурены играли не последнюю роль. Леон такие раньше только мечтал потрогать, и даже то, что все тело шута покрывали следы от ожогов и белесые, а кое-где и свежие, розоватые шрамы, его не оттолкнуло. Наоборот, вызвало желание изучить их на ощупь. Он уже привык к его странной, пугающей временами внешности, и не замечал отличий от других людей, только улыбка все еще вызывала тревогу. Когда Мурена медленно растягивал губы до самых почти ушей, глаза у него становились узкие, опасные, и сам оскал наводил первобытный ужас — Леон испытывал нечто подобное, рассматривая скелеты доисторических тварей в музее. Вроде той же Титанобоа.
