Мануэль Пуиг
Любовь в Буэнос-Айресе
Красивый юноша. Вы себя губите!
Грета Гарбо (вся дрожа, но стараясь скрыть утомление). А будь даже и так — только одному вам есть до этого дело... Жаль, что вы еще совсем дитя. Вам бы следовало вернуться в салон и пригласить на танец одну из собравшихся там чудесных девушек. Идемте, я отведу вас назад... (протягивает ему руку).
Красивый юноша. Ваша рука вся горит...
Грета Гарбо (с иронией в голосе). Что же вы не охладите ее своей слезой?
Красивый юноша. Я ничего не значу для вас. И ни на что не претендую. Но вам необходим человек, который заботился бы о вас. Я сам... Если бы вы только могли меня полюбить...
Грета Гарбо. Это избыток шампанского настроил вас на сентиментальный лад.
Красивый юноша. Многие месяцы, день за днем, я приходил спросить о вашем здоровье вовсе не под действием шампанского!
Грета Гарбо. Да, вряд ли это можно объяснить только шампанским... Вы вправду готовы заботиться обо мне? День за днем, вечно?
Красивый юноша. Вечно. День за днем.
Грета Гарбо. Но зачем вам тратить свою жизнь на такую женщину, как я? Я постоянно то взвинчена, то нездорова, то уныла, то чересчур весела?..
(«Дама с камелиями», Метро-Голдуин-Мэйер)
Плая Бланка, 21 мая 1969 года
Бледное зимнее солнце освещало поселок. Мать пробудилась незадолго до семи утра, со сладостным чувством, что никто за ней не наблюдает. Вместо того, чтобы сразу подняться, она еще час провалялась в кровати, стараясь не шуметь: дочь спала в соседней комнате, и несколько лишних часов сна нужны были ей не меньше — если не больше, — чем пища. В сознании матери вновь возникла мысль, посещавшая ее каждое утро: с наступлением старости ей придется в одиночку справляться с тяготами жизни. Имя ее было Клара Эвелия, но никто уже не называл ее Кларитой, как это делали покойные муж и родители.
На короткое мгновение на одно из окон упала тень, — возможно, ветер качнул деревья в саду, — но Клара Эвелия не обратила на это внимания, рассеянно размышляя о том, что атеисты, вроде нее, лишены дарованного верующим утешения представлять себе будущую встречу с утраченными близкими.
...Просто ли прах станет прахом?
Духом парить будем вольным —
иль, как материи низкой,
пепел и тлен наша доля?
Она встала, сунула ноги в теплые шлепанцы и секунду помедлила, рассматривая толстый, обтрепанный по краям шерстяной халат, прежде чем надеть его: дочь угнетал ее вид в этом замызганном одеянии. Мысленно она попросила, чтобы этим утром, по крайней мере, выдалась хорошая погода — точнее, чтобы не было дождя; тогда они смогут прогуляться по приморской аллее. Она подняла жалюзи, осмотрела небо, и в памяти ее возникла еще одна строфа:
...закрыли ей очи,
что словно еще глядели;
укрыли лицо ей
полотнищем белым,
и — одни с рыданьем,
другие — в молчаньи
прочь пошли... прочь пошли... прочь пошли,
покинув альков печальный.
Всякий раз, как ей удавалось без усилия припомнить какой-нибудь отрывок из своего репертуара, Клара Эвелия ощущала удовлетворение — все-таки столько лет отдано занятиям декламацией.
Долгими ночами,
когда ветер зимний
в облетевших рощах
воет заунывно,
и стучит по окнам
ливень беспросветный,
вспоминаю с грустью
о девчушке бедной...
Небо было пасмурным, но для Плайи Бланки — маленького курортного местечка, затерянного на побережье Южной Атлантики, — зимою это было в порядке вещей. Дождя не будет — с облегчением подумала она. Всю ночь Клара слушала, как дочь стонет и бормочет во сне, и если той впридачу придется из-за плохой погоды целый день промаяться в четырех стенах, выздоровление ее может затянуться. Но есть ли вообще для Гладис надежда на выздоровление? Еще какой-то месяц тому назад она считала ее поправившейся — и вот теперь та на глазах вновь погружалась на самое дно мрачного колодца депрессии, которой завершался каждый ее нервный кризис, что в будущем предвещает потерю рассудка.
А все эта ее одержимость искусством. Дочь, как и она сама, натура артистическая, чрезмерно чувствительная.
...На плечах до храма
донесли бедняжку
и в часовне на пол
гроб спустили тяжкий.
Свет, что в... в...
Как же там дальше? Что-то такое горестное, никак не вспомнить... Ей почудилось, будто совсем неподалеку раздался чей-то голос: откуда бы это могло быть? Он был еле различим сквозь оконное стекло и легкий тюль. Клара замерла и посидела недвижно некоторое время — но больше ничего не услышала. Продолжение поэмы вспомнить тоже не удавалось.
В раздражении ей припомнились все постигшие ее одна за другою беды: смерть мужа, долгая разлука с дочерью — когда та уехала в Северную Америку, — скудная пенсия, которой с каждым годом все меньше хватало на приличную жизнь, затем звонок врача из Нью-Йорка и возвращение домой с больной Гладис... Но случалось ей получать и нежданную поддержку — к примеру, этот дом, который был уступлен ей преуспевающими друзьями. Этот тихий прибрежный уголок, несколько месяцев покоя и отдыха изменили Гладис, но достаточно ей было вновь каких-то пару недель повариться в артистической среде Буэнос-Айреса — и все пошло насмарку.
Однако, если надо, они начнут все с нуля. Небо казалось уже менее серым, чем минуту назад, море же было неопределенного мрачного оттенка.
...Огонь, мерцавший тускло
на плитах, в грубой плошке,
отбрасывал на стены
тень от одра усопшей.
А мрачной этой тени
поверх порой мелькали
черты ее фигуры,
недвижные, как камень...
Она подумала, что прогулка пошла бы на пользу им обеим. Одетые в плащи и косынки, они могли бы спуститься к морю, стараясь не ступать по мокрому песку и огибая кусты, чьи мощные корни удерживают в неподвижности дюны.
...Двери заскрипели —
и тотчас святая
обитель опустела.
Так жутко и уныло,
темно и... и...
Клара постаралась еще раз сосредоточиться и от напряжения даже закрыла глаза, так что человек, вошедший в этот момент в комнату, мог остаться незамеченным. Однако вспомнить ей удалось лишь то, что ночью ей мешали спать какие-то непонятные звуки.
