Михаил Окунь
Мы пройдем этот город насквозь…
Когда ее спрашивали, почему голова обрита наголо, она лаконично отвечала: «Педикулёз».
Детская вшивость. Что ж, из подросткового возраста она вышла недавно. А побывав в одном из мест ее ночлега, я понял, что и второе близко к истине.
Дом на Пушкинской, 10 был уже очищен от неформалов, и лишь в одном укромном закуте на кучах тряпья ночевали они. Та серьезная дама от искусствоведения, взявшая солидный грант в Соросе под изложение истории странного дома, этот эпизод, разумеется, обошла стороной. И вообще, судя по ее текстам, внутрь реальной Пушкинской, 10 сунуться она не решилась, обошлась наружным наблюдением. Я, конечно, имею в виду не нынешний центр альтернативной культуры «Пушкинская, 10» с входом с Лиговки, нашпигованный вполне благополучными артстудиями и таинственными квартирами, оборудованными бронебойными дверями, сигнализацией и видеокамерами. Как-никак, «центр» – и культуры, и «криминальной столицы».
Мне рассказал о ней приятель, работавший в молодежном издательстве. Она заявилась в конце рабочего дня, принесла стихи. Хлебников, по воспоминаниям, носил клочки бумаги со стихами в наволочке. У нее и наволочки не было.
Она засиделась, все разошлись. По словам приятеля, сама полезла к ширинке его брюк.
Он разложил ее на письменном столе. Остался весьма доволен.
– Скажи ей, что сидишь в издательстве, – сработает безотказно. – Посоветовал он мне.
– И где же я этакую бомжиху зацеплю?
– В «Борее».
Действительно, под низкими кирпичными сводами буфета этого тусовочного местечка на Литейном я встретил ее. Узнал по «прическе» и проколотой ноздре. Сама подсела, увидев на столике бутылку вина.
Впрочем, в тот вечер ничего не получилось. Кончилось вино, и она пересела к другой компании. И упоминание издательства не помогло.
Она приехала поздно вечером через несколько дней, без звонка. Вероятно, ночевать было негде.
Маленький шрамик под левой грудью, рот в постоянном поиске сосательной работы, резкое дыхание, от которого упругий живот ее ходил ходуном, легкий мазохизм…
Она упорно ассоциируется в моей памяти с Пятью углами. С каким-то жилищем во дворах на Загородном, которое ничуть не уступало той каморке на Пушкинской. И женщиной в нем, загипсованной с ног до головы.
Пять углов… На серую круглую башню с каменным куполом я смотрел в детстве из окна коммуналки на Большой Московской. И представлял себе каких-то рыцарей, держащих там оборону. С этим перекрестком связано и одно из наиболее сильных детских унижений. Сначала тётка-мороженщица с лотком на резиновом ходу сказала ласково: «Приходи, мальчик, завтра за сдачей, сейчас у меня мелочи нет». А когда доверчивый мальчик явился вновь… Но самым ужасным было то, что чистильщик обуви, дядя Саша-армянин, вылез из своей будки и стал в унисон с мороженщицей поносить попрошаек и грозно коверкать: «Иды атсюда!» Проявил торговую солидарность.
А ведь узнал меня. Отец, когда мы вместе проходили мимо этого сапожника, непременно здоровался с ним за руку. Любил популярность среди обслуживающего персонала – парикмахеров, официантов. Указывал чистильщику на меня: «Сын!» Тот сиял двумя золотыми рядами: «О-о-о!» Так что не мог не узнать.
Что там было еще у Пяти углов? – огромный грубый аквариум с живыми, но уже вялыми лещами в магазине «Мясо-Рыба». Подвальчик, где всегда был томатный сок в разлив, рубль десять стакан. Разъезжая – еще не заасфальтированная, вымощенная черным диабазом.
Спустя много лет я увидел один из этих камней, по виду напоминающий буханку формового хлеба, на выставке авангарда. На камне стоял простой граненый стакан (приклеенный, естественно, – а ну как понадобится кому-нибудь из посетителей? – и все труды насмарку). Произведение называлось «Композиция № 777» (должно быть, по народной марке портвейна). Позже какой-то нью-йоркский музей приобрел образец нового искусства за скромную сумму в три тысячи долларов. Не после таких ли «композиций» (тем более, за номером 777) и пришлось в конце концов заасфальтировать Разъезжую?
Моя новая знакомая время от времени сажала навечно загипсованную в самодельное кресло на колесиках, подобранное на свалке, и выкатывала к знаменитому перекрестку просить милостыню.
Я тоже хочу провести остаток дней в районе Пяти углов. Пусть нищим. Но желательно не в гипсе.
Как и все эти люди, она имела обыкновение время от времени надолго исчезать. Потом внезапно прорезалась телефонным звонком. Однажды попросила дать адрес петербургского Пен-клуба. Ее избили в милиции, завели какое-то дело. Она хотела, чтобы писатели-правозащитники за нее заступились.
Адрес я дал, но предупредил, что навряд ли Пен-клуб ею займется. У них другие заботы, они борются за права человека во всем мире, и на кой черт им локальная схватка с ментами 22-го отделения Красногвардейского района?
Позже ей удалось выпустить за свой счет сборник стихов. Нашла спонсора. Формат был выбран нестандартным до одури – книжка оказалась узкой и длинной, как французский батон.
По этой «булке» она и пожелала вступать в один из литературных союзов. Что ни говори, хотелось ей «вписаться». Попросила рекомендацию. Я, конечно, не отказал.
На приемное обсуждение она пришла с молодым человеком диковатого вида и сидела абсолютно молча, уткнувшись взглядом в пол. А спутник ее блуждал очами по лицам присутствующих, взгляд его сверкал ненавистью. Она же безучастно (но, конечно, не без демонстративности) даже выходила покурить.
Результат затеи, как и следовало ожидать, оказался отрицательным, хотя отдельные строки снисходительно похвалили. Руководитель по ведомству поэзии в заключительном слове отметил, что именно все эти удачные строки я и понадергал для своей рекомендации в качестве примеров одаренности автора. Но уже потом, в кулуарах, меня пожурили: дескать, зачем таким ход даешь? Хотя оно и понятно – вон какая попка!..
Я и сам удивился – затертые безразмерные джинсы в тот день она сменила на короткую юбку. И та часть тела, которая никогда не оставляла пиитов равнодушными, обрисовалась куда как бойко. Да и волосы отросли и стали походить на женскую прическу. Но невыветриваемый запах подлинного, бездомного андеграунда официальные стихотворцы учуяли безошибочно.
Спустя некоторое время я прослышал, что она уехала искать счастья в Москву. А однажды ее лицо (невероятно!) промелькнуло в нарезке какого-то регионального канала. Камера панорамировала по сидящим на корточках в мрачном подземном переходе.
Но поскольку и один шанс из тысячи – неплох, не исключено, что скоро в каком-нибудь столичном «солидняке» мы прочтем ее стихи. Помню две строчки:
