Накрываю своей рукой его огромную лапищу. Знаю, как ему нравится, когда я сама по доброй воле его касаюсь. Его веки в тот же миг тяжелеют. На дне монгольских глаз загораются язычки пламени. Мне удалось переключить его внимание, да. Цена вопроса? Как всегда, я. Мое тело… Ну, что ж. Мне ли привыкать?
Идем к вертолету. Стандартную проверку систем Акай проводил перед вылетом, поэтому в этот раз обходимся без всяких проверок вовсе. Нашему взлету предшествуют лишь короткие переговоры с диспетчером.
— Что скажешь о мальчике? — спрашивает Акай, когда мы набираем достаточную высоту. Я напрягаюсь. Неужели что-то заметил? Пульс частит, сбивается с ритма.
— Смелый. Или глупый, — движением, отработанным годами притворства, равнодушно веду плечами.
— Но хорош ведь, чертяка! Хорош… — восхищенно причмокивает губами Акай. — Яйца у него стальные. А что главное у мужика? Правильно… Они самые.
Одной рукой удерживая ручку управления, другой он нащупывает мою ладонь и укладывает себе между ног. Я знаю, чего он хочет. Мне не нужно дважды повторять. Я тяну вниз язычок молнии и, отгородившись от происходящего за шторками век, с силой прохожусь по его толстому увитому змеями вен члену.
— Хорошо, девочка… Моя девочка. Хорошо.
Глава 7
Иса
— Федор Измайлович! Федор Измайлович! Скорее сюда! Наш детдомовский спятил!
Дородная санитарка сжимает меня в душных потных объятьях. Она очень сильная, и мне, слабому, как котенок, бороться с ней, наверное, себе дороже. Но я не могу успокоиться. Не могу… Стираю кулаком сопли и сиплю:
— Отпусти меня, толстая корова! Пошла ты!
Не хочу, чтобы кто-нибудь видел, как я плачу. Но не могу избавиться ни от чужого навязанного мне общества, ни от льющихся из глаз слез.
— Что здесь происходит?! — в обшарпанный сортир заглядывает высокий кряжистый мужик. Кажется, я его несколько раз видел, когда приходил в себя. Ожидал увидеть её, ту, что мне тихо напевала и по волосам гладила, а видел его. Да…
— Мальчонка себя разглядел! И решил, что, ну… Того самого. Ай, ирод! Куды ж ты меня пинаешь?
— А ну замри! — рявкает Федор Измайлович. — Я над тобой знаешь, сколько трудился? Хочешь, чтобы швы разошлись? Да я тебя своими руками придушу, если ты мне работу похеришь. Тоже мне… Нашел трагедию!
Не знаю, почему, но его злые слова заставляют меня затихнуть. Чувствую, как в моей душе разрастается трещина, через которую утекают скудные остатки воли и сил. Санитарка осторожно разжимает руки. Я отступаю к выкрашенной уродливой зеленой краской стене и тяжело на неё заваливаюсь. В голове кружится. Я закрываю глаза в надежде, что станет полегче, но меня лишь сильней ведет.
— Пойдем. Поговорим по-мужски.
По-мужски? Он издевается? С губ срывается странный вибрирующий рык.
— Какой я теперь мужчина?
Федор Измайлович тяжело вздыхает.
— Катерин, ты это… Оставь нас, ага?
Просьбу начальства Катерина исполняет с радостью. Видать, здорово я ее допек. Она бочком протискивается в узкие двери, когда мои ноги подкашиваются. Федор Измайлович тихо матерится и, уже особо со мной не церемонясь, оттаскивает в палату.
— Ну, и что ты себе надумал? — интересуется он, когда я вытягиваюсь на койке. Взгляд сам собой останавливается на соседней. Пустой. Заправленной синим в цветах покрывалом.
— А что — есть варианты? Может, вы еще скажете, что я теперь не импотент?
— Мужики! Нас только одно волнует, правда? — почему-то этот козел смеется, будто я и впрямь сказал что-то смешное. — Да ты не бойся, малой. С твоим оборудованием все в порядке. Ну, лишился ты одного яичка, так ведь второе осталось. Пришлось, конечно, над ним поколдовать. Здорово тебя отмутузили. Били-то чем? — спрашивает, вмиг посерьезнев.
— Ногами, — сиплю я, не видя особого смысла скрывать правду от доктора.
— А воспитатели куда смотрели?
Что на это сказать? Не знаю. Веду плечом, а у самого-то об одном только мысли:
— Вы мне правду говорите? Или утешаете?
— Да что ж я тебе — мамка, сопли вытирать? Говорю, будешь огурцом. Дай только швам затянуться. Твой случай тяжелый, но бывало у меня и похуже.
— Это где ж? — шмыгаю носом.
— На войне. Там, если на мине подорваться… В общем, и без причиндалов вовсе можно было остаться. Один раз по лоскутам собирал. И ничего, видел потом этого балбеса. Женился даже.
Сглатываю. Из уголков закрытых глаз текут слезы. Но я уже их не вытираю. Так только больше внимания привлеку.
— А девочка где? — интересуюсь, чтобы переключиться.
— Какая девочка?
— Тут, — дергаю башкой, — рядом со мной лежала.
— Выписали ее уже, — отвечает Федор Измайлович после непродолжительной заминки. — Ну, что, я, наверное, пойду. Раз ты уж и девочками интересуешься, значит, все точно в порядке.
Отстраненно киваю. Выписали, значит… Как выписали? Я ведь даже не успел ее рассмотреть! И спасибо сказать не успел тоже.
Просыпаюсь рывком. В ушах звучит ее гортанный торопливый голос, вливающийся мне прямо в ухо… Кажется, я даже тепло ее дыхания ощущаю и оттого иду мурашками. Ночь шуршит и потрескивает. Ловлю ускользающий сон за хвост. Пожалуйста, не уходи! Побудь со мной еще немного… Силюсь уснуть. Ведь так бывает. Редко, но все же случается, если вдруг повезет, то можно досмотреть прерванный сон до конца. Но в этот раз фортуна не на моей стороне. Я вскакиваю с постели. Разгоряченную кожу обдает холодом. Член стоит так, что почти касается пупка головкой. Доктор не соврал… Я — мужик. И много-много раз это себе доказывал.
Подхожу к окну. Пальцы привычным движением нащупывают камень, подвешенный на тонком кожаном ремешке. Он все, что мне осталось от девочки из снов. Это яшма. Довольно редкого серо-зеленоватого оттенка с изумительным, оставленным самой природой узором. Я столько раз его разглядывал, что даже с закрытыми глазами могу вполне отчетливо воспроизвести в голове рисунок — две ветки сухостоя на фоне величественных гор.
Конечно, я пытался узнать, как звали эту девочку и откуда она, но мне никто не сказал. Ни тогда, ни тем более после нашей повторной встречи…
Трясу головой. Возвращаюсь в кровать. Да так, глядя в потолок, и встречаю утро первого за все время, что я здесь провел, выходного.
Бреду в тесную кухоньку. Щелкаю кнопкой электрочайника. Больше всего мне не хватает здесь хорошего кофе. Сублимированная бурда, которую я насыпаю в чашку, вряд ли может конкурировать с хорошо прожаренными только-только смолотыми зернами. Ставлю на электропечь сковороду и вбиваю три яйца в не успевший растопиться жир. Сегодня мне предстоит долгая дорога. Так что подкрепиться не мешает.
В городе меня ждет разочарование. Хотя поначалу кажется, что я готов к тому, что не узнаю ничего нового о своем происхождении. Шансы на это мизерны, даже учитывая все имеющиеся в моем распоряжении допуски и серьезный административный ресурс. Вот если бы мать оставила меня в роддоме — другое дело. А так… Сколько бы я ни рылся в архивах — все без толку. Меня подбросили. А кто, так и осталось тайной. Это дело — нераскрытый висяк. Хотя следак, которому оно было поручено, вел его по совести, не халтурил. Все же менты раньше работали, не то, что сейчас. В деле — протоколы допросов всех обратившихся за помощью рожениц. И ни одной зацепки.
Устало растираю глаза. За время, что нахожусь здесь, я так и не нашел ответа, за каким таким чертом сюда вернулся. Найти мать? А какой смысл? Самое правильное — предположить, что она меня не хотела. Но я до сих пор, как любой детдомовец, наивно верю, что у неё не было выбора. И что она оставила меня не со зла. Но что будет, если мои надежды не оправдаются? А ведь, скорее всего, так и будет. Если каким-то чудом я все же смогу её найти…
А отец? Он тоже меня не хотел? Или…
— Галочка, принимай наш архив! Сколько дней просидела над ним! Ты бы знала.
Сгребаю с обшарпанного когда-то полированного стола увесистую папку и тороплюсь к стойке, чтобы успеть её вернуть, пока сотрудница архива не начала приемку новых документов. Там их целый мешок, и если я все понимаю верно, разбираться с ними она закончит разве что ко второму пришествию.
