Ознакомительная версия.
Миссис Браун удалилась, Фоби присела ко мне на кровать и с помощью своего метода самоудовлетворения через прощупывание вовлекла меня в разговор, из которого поняла, что я натерпелась куда больше страха, чем боли. Узнав, что нужно, она, полагаю, сама хотевшая спать, отложила до утра лекции и инструкции и оставила меня, если выразиться точно, наедине с моим беспокойством, ибо большую часть ночи я прометалась, изводя себя самыми превратными представлениями и дурными предчувствиями; вконец обессиленная и измотанная, я впала в какое-то горячечное забытье, от которого очнулась поутру в жуткой лихорадке – обстоятельство, самым решительным образом оградившее, по крайней мере на время, меня от нападения негодяя, для меня куда более ужасного, чем сама смерть.
Забота, которой я была окружена во время болезни, диктовалась интересом: надо было восстановить мою пригодность для своднических свиданий или выносливость в последующих испытаниях. Она, однако, так повлияла на мое благодарное расположение, что я даже сочла себя обязанной моим обманщицам за их внимание, способствовавшее быстрому выздоровлению, а больше всего за то, что они не позволяли попадаться мне на глаза этому грубому насильнику, виновнику моих бед, убедившись, что я становлюсь невменяемой при одном только упоминании его имени.
Юность сама по себе целительна, нескольких дней хватило мне, чтобы справиться с лихорадкой. И все же больше всего моему выздоровлению и возвращению к жизни способствовало своевременное известие о том, что мистер Крофтс, бывший крупным купцом-воротилой, арестован и оштрафован по королевскому указу почти на сорок тысяч фунтов за организацию контрабандной торговли, что дела его настолько плохи, что будь у него даже такое намерение, он не в силах был бы возобновить свои притязания на меня, поскольку был немедленно брошен в тюрьму, из которой вряд ли ему удастся выбраться очень скоро.
Миссис Браун, урвав пятьдесят гиней, ставших платой за сущую малость, и утратив всякую надежду получить остальные сто, стала с большим пониманием и сочувствием относиться к моей неприязни к этому уродцу. Все больше и больше убеждаясь, что нрав мой прекрасно поддается дрессировке и вполне способен отвечать их намерениям, миссис Браун позволила всем девушкам, составляющим ее табун, навестить меня и своими разговорами расположить к совершенному послушанию и покорности.
Они приходили ко мне, и шаловливое, бездумное веселье, с каким проводили эти легкомысленные создания свободное время, пробуждало во мне зависть к их жизни, лишь светлую сторону которой мне дано было видеть, и так я завидовала, что стать одной из них превратилось в навязчивое желание – к чему все они осторожненько меня и подталкивали, – ничего больше я уже не хотела, только бы восстановить здоровье и пройти обряд посвящения.
Разговоры, примеры, короче, все в этом доме служило тому, чтобы лишить меня природной чистоты, увы, никак не подкрепленной образованием; теперь уже огнеопасный принцип наслаждения, так легко воспламеняемый в моем возрасте, творил во мне свою странночудную работу, все целомудрие, в каком я была взращена – по привычке, а не по обучению, испарялось, как роса под солнечными лучами. Я уж не говорю о том, что сама себя зажала в тиски необходимости постоянными страхами быть выгнанной вон на голод и холод.
Вскоре я вполне поправилась, и в определенные часы мне разрешалось бродить по дому, хотя все делалось для того, чтобы я не попала ни в какую компанию до прибытия лорда Б. из Бата, которому миссис Браун в благодарность за многократно проявленную щедрость в подобных ситуациях намеревалась предложить внимательно ознакомиться с этой моей безделицей, воображаемая цена которой так невероятно высока. Ожидалось, что его милость прибудет в столицу недели через две, так что, рассудила миссис Браун, к тому времени я полностью верну себе красоту и свежесть, стало быть, можно будет заключить сделку получше, чем с мистером Крофтсом.
Между тем меня так старательно, как они выражаются, переубеждали, так объезжали на послушание, что случись дверце моей клетки оказаться незапертой, мне бы и в голову не пришло упорхнуть куда-нибудь, скорее, я бы предпочла остаться на месте. Не было у меня ни малейшего позыва жалеть о своем положении, я лишь ждала тихонечко, когда миссис Браун распорядится мною; со своей стороны, она и ее помощницы предприняли предосторожностей больше, чем того требовалось, дабы убаюкать и усыпить любые правдивые представления о том, что меня ожидает.
Моральные проповеди – через левое плечо. Жизнь рисуется в буйном веселии красок. Ласки, обещания, снисходительность и потакание во всем. Можно ли было найти узы крепче, чтобы привязать меня к дому и не дать уйти туда, где я могла бы получить совет получше? Увы! Сама я ни о чем таком и думать не думала.
Лишь чувствовала себя в долгу у девушек дома за избавление меня от пут целомудрия: их ласкающие слух разговоры, где скромность да невинность были далеко не в чести, их описания утех с мужчинами рисовали мне приемлемую картину смысла и таинства их профессии; в то же время беседы их разжигали в крови сильный пожар, пламя которого проникло в каждую жилочку. Больше всего тут я обязана, конечно, своей напарнице по постели: Фоби, в чьем непосредственном ведении я пребывала, не жалела своих талантов, преподавая мне первые навыки утех и удовольствий. Они были заодно, природа и Фоби: разгоряченная и разбуженная во мне природа с каждым открытием, столь интересным и чудным, разжигала во мне любопытство, а Фоби, искусно ведя меня на поводке своем от вопроса к вопросу, объясняла все тайны Венеры. Однако было невозможно долго оставаться в этом доме и не стать при этом свидетельницей куда большего, чем узнавала я из ее рассказов и описаний.
Однажды, уже избавившись от лихорадки, я оказалась около полудня в темной гардеробной миссис Браун, где прилегла отдохнуть на диванчик служанки; получаса не прошло как я услышала шорохи и шуршанья в спальной, отделенной от гардеробной только двумя застекленными дверями. Стекла были затянуты желтыми занавесками из дамасского шелка, но не настолько плотно, чтобы не позволить находящемуся в гардеробной видеть все, что происходит в комнате.
Тут же я притаилась и устроилась так, чтобы ничего не упустить и самой остаться невидимой. Кто, как Вы думаете, там был? Сама почтенная мать-настоятельница наша! – об руку с высоченным дюжим молодцом-конногренадером, сложенным как Геркулес, образчик, в общем, отборный, можно довериться вкусу самой опытной в таких делах дамы во всем Лондоне.
Ознакомительная версия.
