— А помнишь ли ты свою свадьбу, девочка?
— О да, причем столь отчетливо, будто это было вчера.
— Расскажи мне об этом. Только выпей немного молока, чтобы восстановить силы.
Алмас взяла в руки пиалу и удивилась тому, что питье по-прежнему теплое и что ноздри ее все так же щекочет запах ее далекого детства.
— Был удивительно прохладный вечер. Меня просто колотила дрожь… Увы, я не знала, радуюсь я или печалюсь, предвкушаю миг счастья или опасаюсь долгих лет заточения. Я просто тряслась… Моя матушка — воистину, она непонятная женщина — все время что-то на мне поправляла и плакала. Должно быть, тоже боялась чего-то.
Наконец церемония началась. Сначала имам сделал запись в своей книге, и это меня чуть успокоило. Ибо я сидела за ширмой, меня никто не видел, а я слышала лишь сухой говорок старичка имама и звучные ответы моего жениха. Потом, когда имам удалился, началось целование рук — я с удовольствием припала к руке своей матери, в эту минуту полная к искреннейшей благодарности, и к горячей руке своего отца — ибо он своим молчанием всегда поддерживал меня. Маруф тоже поцеловал руки моих родителей. А потом я предстала перед своим мужем в семи платьях, каждое из которых имело свое значение и было поэтому расшито все богаче и ярче. Когда же настал черед последнего, седьмого, белого платья, я смогла только безмолвно возблагодарить Аллаха всесильного. Ибо одеяние было столь расшито золотом и жемчугами, что весило не меньше меня — я еле могла двигаться во всех этих кафтанах и кушаках. Зато соседки ахали и закатывали глаза. Думаю, матушка в этот миг была самой довольной в мире женщиной.
— А Маруф? Что говорил он?
Алмас задумалась. Когда-то ей казалось, что их взаимные клятвы были пылкими и искренними. Но сейчас, вспоминая об этом, она вдруг поняла, что ее любимый, ее муж, отделывался какими-то ничего не значащими, пустыми словами. Но признать это вслух, пусть даже и перед колдуньей, она не могла.
— Мы обменялись клятвами… Пылкими и искренними. И только тогда я почувствовала, что счастлива.
Хатидже отрицательно покачала головой.
— Ты солгала мне, девочка. Должно быть, ты не так уж сильно хочешь, чтобы я разгадала тайну твоего мужа. Но я не виню тебя. Не так приятно вслух признаваться в собственных глупостях или в том, сколь сильно разочаровал тебя самый близкий человек.
— Ты права, — покраснев, проговорила Алмас. — Сейчас мне показалось, что Маруф вовсе не был счастлив. Это я радовалась каждому его слову и слышала вовсе не то, что должна была услышать.
— Ну что ж, значит, ты чуть поумнела с тех пор…
— Должно быть, это так…
— А теперь, красавица, ступай домой. Мне нужно обдумать все, что ты мне рассказала. К сожалению, сейчас я еще не знаю ответа на твой вопрос. И потому прошу тебя прийти завтра, дабы мы продолжили нашу беседу.
Алмас улыбнулась. О, она с удовольствием придет в этот сияющий дом еще раз — вспоминать о собственной жизни оказалось столь увлекательно и столь познавательно, что она сама была готова напроситься в гости.
— Я приду, уважаемая Хатидже. Приду завтра. Быть может, — тут Алмас замялась, — тебе что-то принести? Ведь трудно же жить одной… Да еще и…
— …Да еще и слепой женщине, — закончила за нее колдунья. — Ты права — жить одной совсем непросто. Но пока я нужна кому-то в этом мире — я счастлива и могу все.
— Да пребудет рука Аллаха всесильного и всемилостивого над этим домом! — ответила ей Алмас, решив, что корзина винограда и сластей не помешает даже самой сильной женщине, пусть она и колдунья.
Собирался дождь. Белые облака превратились в серые тучи, которые, сойдясь вместе, грозили превратиться в черный грозовой покров.
Дон Лопес-Анхель-Педро дель Кастильо-и-Фернандес-Барредо, более известный как Малыш Анхель, сложил подзорную трубу.
— И почему это Крысолов Хуан так спешил в открытое море?
Ответа не было. Да и откуда ему было взяться? Ведь на капитанском мостике царил он, Малыш Анхель, прозванный так за свой поистине гигантский рост, мощное сложение борца и чудовищный меч, который и поднять-то мог далеко не каждый. А все члены его, увы, не самой многочисленной команды, даже уже упоминаемый боцман Крысолов Хуан, облепили снасти, стараясь обогнать приближающийся шторм.
Капитан Анхель не боялся шторма — конечно нет. Но угроза остаться без парусов была более чем серьезной. А починка снастей могла задержать их у негостеприимных варварских берегов острова надолго. Во всяком случае, куда дольше, чем мог себе позволить Малыш Анхель. Ведь за каждым смельчаком из его отчаянной команды уже охотились прогонные листы, а ему самому, уважаемому отпрыску древнейших и родовитейших испанских семейств, был давно заказан путь к милому порогу.
Ибо он прекрасно знал, что и за ним охотятся лучшие воины и его державы, и доброго десятка сопредельных стран. Увы, такова судьба пирата, пусть даже и самого высокородного.
Пронзительный крик юнги с марса донесся сквозь усиливающееся пение ветра:
— Парус!
О, вот этого Малыш Анхель предпочел бы не слышать никогда. Одного шторма было вполне достаточно для того, чтобы окончательно испортить и без того скверное настроение капитана. Появление же врага, а в том, что это именно враг, Малыш Анхель не сомневался ни на минуту, стократно осложняло и без того патовую ситуацию. Да и откуда могли взяться друзья у корсара?
Вновь раздался крик юнги:
— Парус! На норд-вест еще один!
А вот это было уже совсем скверно. Опасность, и без того нешуточная, стала теперь и вовсе смертельной. Но это лишь разозлило капитана.
— Крысолов! — взревел он. За шумом начинающегося урагана голос его, обычно слышный даже в дальних трюмах, прозвучал не громче кошачьего мурлыканья.
Но боцману было достаточно и этого. Прошло всего несколько мгновений, и он материализовался рядом с капитаном. Вместе они составляли удивительную пару — ибо были отличны друг от друга как земля и небо. Гигант Малыш Анхель, потомок древнейших фамилий, аристократ и испанский дворянин, был куда более похож на бродягу, чем его боцман Крысолов Хуан, единственный сын прачки. Вот он — небольшого роста, субтильного сложения, с благородно поседевшей буйной шевелюрой и тонкими чертами лица — куда более походил на аристократа и гранда. И картину эту как нельзя более кстати дополняло пенсне, водружаемое Крысоловом на горбатый нос каждый раз, когда «Вольная пастушка» входила в порт.
Хотя сейчас, конечно, никакое пенсне не могло удержаться на орлином носу боцмана. Да и нужды в том не было — ибо боцман превосходно видел все, что происходит на палубе и в трюмах корабля. Равно как и то, что делается в округе до самого горизонта.
