— Отец мой, я не рассказала вам о самом тяжком грехе.
Воцарилась тишина.
— Самый тяжкий грех, отец мой, в том, что я, говоря с вами, ласкаю себя.
Снова несколько секунд шёпота. И наконец, громко:
— Если ты не веришь мне, я тебе сейчас покажу!
И Симона встала и, млея от наслаждения, стала быстро и уверенно мастурбировать перед глазком будки.
— Эй, кюре! — закричала Симона, изо всей силы заколотив руками по шкафу. — Что ты там делаешь в этом ящике? Наверное, тоже ласкаешь себя?
Из исповедальни не доносилось ни звука.
— Тогда я открою дверь!
Священник сидел внутри, понурив голову и вытирая пот со лба. Девочка бросилась ощупывать его сутану: он даже не шелохнулся. Тогда она задрала мерзкую чёрную юбку и вытащила наружу длинный, твёрдый розовый член: духовник только запрокинул назад голову, морщась и свистя сквозь зубы. Он позволил Симоне взять это чудище в рот.
Мы с сэром Эдмундом оцепенели от изумления. Восхищение приковало меня к месту. Я не знал, что предпринять, и вдруг загадочный англичанин подошёл и осторожно оттянул Симону в сторону. Затем, схватив за запястье эту личинку, он вытащил её из норы и бросил на плиты нам под ноги: подлое отродье лежало неподвижно, как мертвец, и изо рта у него сочилась на пол слюна. Мы с англичанином схватили его и отнесли в ризницу.
Он не сопротивлялся нам, но дышал тяжело; его лицо побледнело, а из расстёгнутого гульфика свисал обмякший член. Мы усадили его на высокое, роскошное кресло.
— Сеньоры, — произнёс мерзавец, — вы считаете меня лицемером?
— Отнюдь, — сказал сэр Эдмунд категорическим тоном.
Симона спросила его:
— Как тебя зовут?
— Дон Аминадо, — ответил он.
Симона влепила пощёчину этой падали в рясе. От удара у него встал. Мы раздели его; Симона села на корточки и по-собачьи помочилась на его одежду. Потом она начала ласкать его и сосать. Я сношал Симону в задницу.
Сэр Эдмунд созерцал эту сцену с выражением hard labour[2] на лице. Он осмотрел комнату, в которой мы находились, и увидел небольшой ключ, висевший на гвозде.
— Что это за ключ? — спросил он у дона Аминадо.
По гримасе ужаса, исказившей черты священника, он догадался, что это ключ от дарохранительницы.
Несколько минут спустя англичанин вернулся с золотым ковчегом в руках, украшенным обнажёнными ангелочками, похожими на амуров.
Дон Аминадо не сводил глаз с этого сосуда Божьего, поставленного на пол; его красивое лицо идиота, морщившееся от укусов Симоны, сосавшей его член, выражало полное отчаяние.
Англичанин забаррикадировал дверь. Порывшись в шкафах, он нашёл большую церковную чашу. Он попросил нас на мгновение оставить этого негодяя.
— Посмотри, — сказал он Симоне, — вот в дароносице гостия, а вот чаша, в которую наливают вино.
— Пахнет спермой, — промолвила она, понюхав пресные хлебцы.
— Вот именно, — продолжал англичанин, — гостия, которую ты видишь, это семя Христа в виде небольшого пирожка. А вино церковники называют кровью. Они обманывают нас. Если бы это и вправду была кровь, они бы пили красное вино, а они пьют белое, прекрасно зная, что это моча.
Это доказательство было довольно убедительным. Симона вооружилась чашей, а я завладел ковчегом: дон Аминадо слегка подрагивал, сидя в кресле.
Сначала Симона изо всей силы ударила его по голове ножкой чаши, от чего он вздрогнул и оцепенел. Она снова принялась сосать его. Он мерзко хрипел. Она довела его до полного изнеможения, а затем сказала:
— Это ещё не всё, ты должен пописать.
Она во второй раз ударила его по лицу.
Она разделась перед ним донага, и я начал ласкать её.
Англичанин так сурово и пристально посмотрел в глаза молодого идиота, что никаких недоразумений не возникло. Дон Аминадо с шумом наполнил мочой чашу, подставленную под его член Симоной.
— А теперь выпей, — сказал сэр Эдмунд.
Мерзавец выпил, придя в гнуснейшее исступление.
Симона снова сосала его, а он отчаянно вопил от наслаждения. В безумном порыве он зашвырнул священный «ночной горшок», и тот раскололся о стену. Его схватили четыре сильных руки, и он, бессильно раздвинув ноги и вереща, как свинья, кончил прямо на гостию в дароносицу, которую держала ласкавшая его Симона.
Мы бросили эту гадину на пол. Она с грохотом повалилась на плиты. Мы были полны решимости, смешанной с экзальтацией. Член священника обмяк. Он лежал, припав зубами к земле, сгорая от стыда. Его мошонка опорожнилась, и совершённое преступление мучило его. До нас доносились его стоны:
— Святотатство… —
и другие неразборчивые жалобы.
Сэр Эдмунд пнул его ногой; мерзавец вздрогнул и закричал от досады. Он был смешон, и мы захохотали.
— Вставай, — приказал ему сэр Эдмунд, — сейчас ты будешь сношаться с girl[3].
— Негодяи, — послышались глухие угрозы, — испанское правосудие… каторга… гаррота…
— Он забыл, что это его сперма, — заметил сэр Эдмунд.
Эта падаль в ответ скорчилась и задрожала, а затем:
— … гаррота… и мне тоже… но сначала… вам…
— Дурак! — рассмеялся англичанин. — «Сначала»! Так ты ещё надеешься этого дождаться?
Идиот посмотрел на сэра Эдмунда; его красивое лицо выражало беспросветную тупость. Странная радость разомкнула его уста; он сложил молитвенно руки, поднял к небу восторженный взор и пробормотал слабым, томным голосом:
— … мученик…
У мерзавца появилась надежда на спасение: глаза его загорелись.
— Сперва послушай одну историю, — сказал сэр Эдмунд. — Ты знаешь, что во время удушения у людей возникает такое сильное напряжение, что они извергаются. Ты умрёшь, как мученик, но в тот момент, когда будешь сношаться.
Священник в ужасе вскочил на ноги, но англичанин вывернул ему руку и толкнул его на плиты.
Сэр Эдмунд связал ему руки за спиной. Я вставил ему кляп в рот и перевязал его ноги своим поясом. Улёгшись рядом с ним на землю, англичанин стиснул его руки в своих ладонях. Он обхватил также его ноги своими. Став на колени, я вставил его голову себе между бёдер.
Англичанин сказал Симоне:
— А теперь оседлай эту церковную крысу.
Симона сняла платье. Она села на живот мученика, придвинувшись попой к обмякшему члену.
Англичанин продолжал из-за спины жертвы:
— Теперь сдави ему горло — трубку сразу за кадыком: дави сильно, но постепенно.
Симона надавила: связанное тело внезапно вдрогнуло, и член встал. Я взял его обеими руками и вставил во влагалище Симоны. Она продолжала душить.
