— Мадемуазель, — ответил граф де Люксей, внимательнейшим образом выслушав рассказ Эмилии, — внимая вашему рассказу, невозможно не проникнуться к вам живейшим участием. Без сомнения, вы вовсе не так виновны, как это хотят представить, однако поведение ваше было весьма неосмотрительным, за что вы, несомненно, заслуживаете порицания.
— О, сударь!
— Теперь выслушайте меня, мадемуазель, внимательно выслушайте мнение светского человека, живейшим образом желающего вам помочь. Поведение любовника вашего отвратительно: он несправедливо, даже жестоко обошелся с вами, не удосужившись самому выяснить все обстоятельства дела или хотя бы поговорить с вами. Разумеется, случается, что мы решаем расстаться с нашими возлюбленными, но в этом случае следует самому предупреждать любовницу об этом, и уж тем более недозволительно обесчестить ее, выдавать секреты ее семье и тем, кто из чувства мести готов ее погубить… Так что я порицаю поведение того, кто все еще дорог вам… Но поведение братьев ваших еще более недостойно и отвратительно во всех отношениях.
Ошибки, подобные вашей, не влекут за собой столь сурового наказания, узилище еще никогда не приводило к исправлению нравов. В случае с вами можно было отнестись к вам с презрением, но не проливать крови, не похищать вашу свободу. Бесчеловечные эти наказания более позорят тех, кто их применяет, нежели тех, кого им подвергают; палачи вызывают лишь ненависть и ничего не исправляют. Сколь бы ни была дорога добродетель сестры, жизнь ее должна оцениваться значительно выше, ибо честь можно вернуть, но пролитую кровь — никогда.
Поведение братьев ваших столь ужасно, что, если бы о нем стало известно правительству, они были бы наказаны по заслугам. Но ступив на сей путь, мы бы последовали примеру ваших преследователей и к тому же разгласили бы то, о чем следует молчать, поэтому мы не станем так поступать. Желая непременно оказать вам услугу, мадемуазель, я буду действовать по-иному, но только при следующих условиях: первое — вы мне напишете адреса вашего отца, вашей тетки, сводницы Берсей и того дома, куда она вас отводила; второе — вы назовете полное имя интересующего вас лица. Это условие является основным, и не скрою от вас, что вряд ли смогу быть вам полезен, если вы решите скрыть от меня имя любовника вашего.
Смутившись, Эмилия приступила к выполнению первого условия и вскоре вручила графу адреса.
— Теперь, сударь, вы требуете, — краснея, произнесла она, — назвать имя моего соблазнителя.
— Именно, мадемуазель, иначе я ничего не смогу предпринять.
— Хорошо, сударь… Это маркиз де Люксей…
— Маркиз де Люксей, — воскликнул граф, не сумев скрыть удивления, услышав имя собственного сына. — И он оказался способным на такой поступок? Он исправит свою ошибку, мадемуазель… — завершил граф, беря себя в руки, — исправит, вы будете отмщены… даю вам слово. А засим прощайте.
Необычайное волнение, охватившее графа де Люксея после последнего признания Эмилии, поразило несчастную девицу, она испугалась, что совершила нескромность; однако последние слова графа убедили ее в добром его к ней отношении. Не зная, кто оказал ей помощь и где она теперь находилась, Эмилия не могла связать события воедино, а посему решила терпеливо ждать результатов действий своего благодетеля. Заботы же, коими ее постоянно окружали до полного ее выздоровления, в конце концов совершенно успокоили ее, и она поверила, что в доме этом все будет сделано к ее благу.
Приободрившись духом, она ждала. И вот на четвертый день после ее разговора с графом последний вошел к ней в комнату, ведя за руку маркиза де Люксей.
— Мадемуазель, — обратился к ней граф, — я привел к вам виновника несчастий ваших и одновременно того, кто искупит их, на коленях умоляя вас не отказать ему в руке вашей.
При этих словах маркиз бросился к ногам обожаемой возлюбленной своей. Но потрясение оказалось слишком сильным для Эмилии, теряя сознание, она без сил опустилась на руки женщины, прислуживавшей ей. Однако заботами окруживших ее людей она быстро пришла в себя и обнаружила, что находится в объятиях возлюбленного своего.
— Жестокосердный, — говорила она ему, проливая потоки слез, — сколько горя причинили вы той, кого любили! Как могли вы заподозрить ее в подобных гнусностях? Любящая вас Эмилия могла стать жертвой чужого коварства или собственной слабости, но она никогда не была неверной.
— О, обожаемая моя возлюбленная, — воскликнул маркиз, — прости мне жуткую мою ревность, безосновательно разбуженную вследствие печальных совпадений! Теперь же мы оба уверены друг в друге.
— Вам следовало больше уважать меня, Люксей, тогда бы вы ни за что не усомнились во мне; надо было меньше слушаться голоса отчаяния своего, а больше тех чувств, кои, льщу себя надеждой, мне удалось вам внушить. Пусть же пример мой станет уроком всем женщинам, которые из-за страстной любви… нередко слишком быстро уступают желаниям возлюбленных своих, отчего теряют уважение их… О Люксей, если бы я не столь быстро уступила вам, вы бы больше уважали меня! Вы наказали меня за слабость, и согласие мое, должное, казалось бы, укрепить вашу любовь, напротив, заставило вас подозревать меня в неверности.
— Вы оба должны забыть об этом, — прервал ее граф. — Люксей, ваше поведение заслуживает порицания, но я читаю в вашем сердце готовность сейчас же его исправить, а посему не стану вас наказывать. Как говорили в старину трубадуры: «Когда любишь, то, что бы ты ни прослышал, ни увидел порочащего твою милую… не должно верить ни ушам своим, ни глазам, но слушать только сердцем»[1]. Мадемуазель, я с нетерпением ожидаю вашего выздоровления, — продолжил граф, обращаясь к Эмилии, — ибо хотел бы доставить вас к родителю не раньше, чем вы сочетаетесь браком с моим сыном. Смею надеяться, что он не откажется породниться со мной, дабы искупить несчастья ваши. Если же отец воспротивится, то я предоставляю свой дом в ваше распоряжение, мадемуазель. Ваша свадьба будет отпразднована здесь, и до последнего дня я стану видеть и почитать в вас свою любимую невестку, невзирая на то, будет ли брак одобрен вашим семейством или нет.
Люксей бросился на шею отцу, мадемуазель де Турвиль залилась слезами, сжимая руки своего благодетеля… Оставим же их на время, ибо продолжительное излияние чувств могло бы отсрочить столь страстно желаемое выздоровление.
Наконец, когда через две недели после своего возвращения в Париж, мадемуазель де Турвиль была в состоянии встать, сесть в карету, граф попросил ее облачиться в белое платье, ибо душа ее была невинна, и потому оно лишь увеличивало очарование сей девицы, а некоторая бледность и томность делали ее еще более привлекательной. Граф, она и маркиз де Люксей отправились к президенту де Турвилю. Президента никто ни о чем не предупредил, и удивление его при виде дочери было крайне велико. Он как раз был вместе со своими сыновьями, пришедшими в ярость при сем неожиданном появлении. Им было известно, что сестра их бежала, но они, как видим, быстро и полностью утешились.
