Тимка, лежавший навзничь на лестнице, ступени которой были заботливо укрыты клеенкой, бился в судорогах; кровь сильными толчками изливалась из перерезанного горла и пузырилась на губах – он хотел крикнуть, но не мог: в груди булькало, изо рта вырывался лишь приглушенный хрип. Августа пристально оглядела распростертое у ее ног длинное худенькое тело, никак не успокаивавшееся и продолжавшее сотрясаться в конвульсиях. Она наклонилась и одним ударом тяжелого ножа перерубила тонкую Тимкину шею. Отрубленная голова, орошая кровью расстеленную клеенку, подпрыгивая по ступеням, скатилась вниз, где ее остановила Пелагея, ловко придавив ее к полу своею тяжкой ступней.
- Ну и куда ее теперь? – тупо и бесстрастно спросила она, подняв глаза на Августу, продолжавшую стоять на лестнице.
- Не знаешь, что ли? – небрежно бросила Августа со ступенек. – Кидай вон в кастрюлю, накрывай крышкой и - в подпол! Завтра ею заниматься будем.
Пелагея послушно прошла на кухню, взяла там большую кастрюлю и, взявши
Тимкину окровавленную голову за волосы, засунула ее туда лицом вверх. Накрыла крышкой и понесла назад.
- На стол поставь и возвращайся, надо скорее убрать все это в кухню, - крикнула вдогонку Августа, - Пошевеливайся, черт тебя подери-то! Спишь прямо на ходу…
- Сейчас, сейчас, - пробормотала Пелагея, заметавшись от печки к столу с кастрюлей в руках. Наконец поставила кастрюлю на стол и вернулась к своей товарке.
Вдвоем они подхватили за четыре угла клеенку с лежащим в ней телом, плававшем в луже крови, и потащили его на кухню. Там быстро уложили на пол, внимательно следя, чтобы кровь не пролилась из клеенки наружу. Пелагея вытащила еще клеенку и принялась сноровисто устилать ею весь пол. Августа молча наблюдала за нею, так и не выпустив из правой руки окровавленного ножа.
Августа поднесла к своему лицу левую руку, растопырила свои вытянутые длинные пальцы. По ним, обвивая их маленькими красно-бурыми змейками, медленно ползли струйки крови. Она высунула длинный язык и упоенно и самозабвенно стала слизывать свежую кровь со своих пальцев.
- Знаешь, Пелагея, - сказала она, - я раньше никогда не думала, что кровь – теплая, только что пролитая, настолько вкусна! Даже нет, это неправильное слово… вкус тут ни при чем.Это нечто другое, что-то неведомое, завораживающее…
Ничто не может сравниться с тем чувством, которое я испытываю, когда пью теплую кровь!
- Ох, и выдумщица ты, Августа! – усмехнулась в ответ Пелагея. – Кровь как кровь, такая же, как у поросенка, например… Нормальная еда.
- Ничего ты не понимаешь… Сперва я тоже этого не замечала. А вот потом стала испытывать нечто такое… словами просто не передать. Это ведь какой у нас с тобой по счету?
- Не знаю, - хмуро отозвалась Пелагея, продолжая аккуратно расстилать по полу клеенку. – Я их что, считала, что ли? Может, девятый, а то и десятый… Какая разница! Возни вот с ними тьма, да что поделаешь! Жить ведь как-то надо – время такое пришло! Люди-то, они ведь как звери: есть те, кто ест, и есть те, кого едят! Вот и весь сказ! А ты про чувства какие-то, наслаждение… Еще стихами заговори! Сразу видать, что ты из бывших…
Августа метнула на свою товарку огненный взгляд.
- А ну-ка, умолкни, пролетарская морда! – зловеще произнесла она. – Лучше вспоминай почаще, где бы ты была сейчас, кабы не я! Гнить бы тебе в расстрельной яме, да червей могильных кормить! И нечего языком молоть попусту, мне ли не знать, что ума у тебя меньше, чем у курицы!
- Да что ты, матушка! – испуганно вскинулась Пелагея, умоляюще взирая на Августу. – Прости Христа ради, коли что не так сказала… Ну, ляпнула, не думавши, ну с кем не бывает, чего ж ты сразу на меня и вызверилась-то! Я ведь ничего дурного не хотела, Господь с тобою…
- Не знаю я, с кем Господь, а вот рот свой тебе надо пореже открывать, как только ты вякать начинаешь, мне сразу дурно становится. А может, - Августа взглянула на нее исподлобья и выразительно повела окровавленным лезвием, - может тебя лучше немой сделать… а?
На грубом и простоватом лице Пелагеи отразился неподдельный ужас.
- Да помилуй, кормилица, не гневайся, родимая! – искренне взмолилась она. – Хочешь, на коленях пред тобой стоять буду как пред иконой! Как же не помнить, чем я тебе обязана! Да я за тебя… - Пелагея не могла найти нужных слов в своем скудном словарном запасе. – Я за тебя кого хошь насмерть забью! Только слово скажи – удавлю любого, даже не пикнет у меня! Только не сердись!А разговор мой не нравится, так молчать стану, рта не раскрою без твоего дозволения!
- Вот так-то лучше! – удовлетворенно заметила Августа. – Так уже лучше. Эх, Пелагея, силища у тебя и впрямь такова, что на четверых крепких мужиков хватит, а вот ума менее, чем у младенца невинного! Обделил-таки умишком тебя Господь, ох, как обделил! А потому следует тебе пасть свою на запоре держать! И ты вот истину сказала: говорить по дозволению моему тебе пристало, чтоб от греха подальше было! Поняла?
- Поняла, благодетельница, поняла! – смиренно ответила Пелагея.
- А коли поняла, бери вон таз, налей в него воды-то мыльной, да на лестницу ступай! Кровь там наверняка осталась, набрызги на стенах, да на ступенях. Пока свежая еще, стереть, да вымыть надо! Паренек-то вроде худой попался, а кровищи с него, как с борова, натекло! Все брыкался да дергался, сердечный, никак умирать не хотел…
- Хотел не хотел, а вот пришлось! – удовлетворенно ощерилась Пелагея. – Ничего не поделаешь, Господь так судил, да видать – доля его такая… Хоть и худой уж больно парнишка-то был - ан, глядишь, недели на полторы нам мясца хватит!
Она забрала с кухни таз, налила в него воды, в которой перед тем мылся Тимка, и, забравши щетку и тряпку, отправилась убирать лестницу.
Город Краснооктябрьск, 1972 год, июль.
Влад поднял голову от разложенных на столе листков и посмотрел в окно. Светало, и на ветвях деревьев весело щебетали птички, приветствуя поднимающееся солнце… Тишина и покой. Мир и безмятежность… Тем чудовищнее представлялось ему то, о чем он только что прочитал. Вот так «записочки»! Краеведческий музей такие воспоминания никак не примет! Да и сам Влад, много слышавший и читавший о минувшей войне, просмотревший о ней немало фильмов, никогда ничего подобного не встречал. Да, он знал, что в тылу было тяжко, что работали на износ, что малые дети стояли у станков, заменив ушедших на фронт отцов и старших братьев, что голодали, умирали… обо всем этом много писали, рассказывали, показывали. Но чтобы творили такое! Да еще женщины! для Влада это было поистине ошеломляющим откровением.
