— Слушай дальше, — настойчиво продолжал он, — итак, ты пойдешь туда один, сядешь за столик, закажешь себе бутылку пива, причем сядешь вот за этот столик, — тут полковник выложил передо мной план кафе, на котором было размечено месторасположение всех столиков, сцены и самого аквариума, — итак, ты сядешь вот сюда, — он ткнул пальцем на план, — будешь сидеть, ни на чьи приставания не реагировать, по сторонам не смотреть. Около десяти часов в кафе появится вот этот человек, — полковник выложил передо мной фотографию симпатичного мужика. В строгом костюме, с серьезным взглядом холодных серо-голубых глаз, он был похож на какую-нибудь голливудскую кинозвезду, словно это фото — кадр из фильма об американских бизнесменах.
— Да. Крутой мен, — протянул я, — кто будет?
— Это — торгпред посольства Англии, — спокойно ответил мне полковник.
Я с недоверием посмотрел на него:
— Да ну, не может быть.
— Раз я говорю, значит так оно и есть, — усмехнулся полковник, — зовут его Кевин Олдридж. Он в это кафе захаживает частенько — и садится обычно за соседний с тобой столик. Вот сюда — палец полковника снова опустился на карту. — Господин Олдридж неплохо говорит по-русски и очень неравнодушен к молоденьким мальчикам. Ты как раз в его вкусе. Но сразу он к тебе не подойдет. Если будет смотреть на тебя — отводи взгляд в сторону, не заигрывай, делай вид, что ты тут случайно, что ты им совсем не заинтересован. Ближе к одиннадцати тебе надо подойти к администратору и сообщить, что ты сегодня хотел бы быть в числе купающихся.
— Да, но ведь там очередь на месяц вперед расписана, — возразил я.
— Знаю, администратор — наш человек. Он в курсе. Ты пойдешь под номером первым. Поплаваешь там маленько, ну, а когда вылезешь, я очень удивлюсь, если господин Джон не попросит тебя выпить с ним бутылочку пива. Ты соглашайся, но как бы с некоторой опаскою — мол только бутылочку, не более того, да и вообще — ты торопишься, ну и все такое прочее. Твоя задача — сделать так, чтобы он тебя пригласил к себе — и более того, чтобы он захотел с тобой встретиться еще раз. Если будет спрашивать, в какой части ты служишь — отмалчивайся, скажи только что охраняешь склад с боеприпасами. На первый раз — это все. Если он будет деньги тебе предлагать — сначала согласись. А после того, как обслужишь его, скажи что денег не хочешь, что такого, как он, ты еще не встречал, что будешь скучать по нему — ну, всякую такую лабуду. Платить тебе буду я лично. За каждый визит к нему получишь по двести баксов. Но предупреждаю — не вздумай играть со мной. Если я тебя поймаю хоть на какой-то мелочи, хоть в чем то ты мне соврешь — пеняй на себя. Понял?
Я согласно кивнул.
— И вот еще что, — добавил полковник после некоторой паузы, — майору твоему об этом ни слова. Все.
Закрыв за собой дверь полковничьего кабинета, я медленно побрел в казарму. Было у меня какое-то чувство — не знаю как его даже описать — было у меня какое-то нехорошее чувство опасности, будто бы мой второй голос как бы говорил мне — не надо, не делай этого. Никуда не ходи. Но дело зашло уже слишком далеко — я действительно был доверенным лицом полковника, и, более того, я вполне сознавал, что я полностью в его власти. Мне до дембеля оставалось несколько месяцев, я был уже вполне уважаемым старослужащим, за время службы я не только хорошо узнал Москву и столичные нравы, я и заработал немало, даже на книжку отложил денег, не считая того, что каждый месяц по пятьсот долларов отсылал матери. У меня еще и на книжке скопилось порядка трех тысяч долларов. У себя в деревне я и мечтать не мог о таких деньгах.
Я был уже совершенно не похож на того наивного мальчишку, который ушел из деревни Черная Грязь однажды утром на сборный пункт. Я стал — как бы это сказать — более жестким, более собранным и совсем уж нельзя было назвать меня наивным. Конечно, я не допускал никакой подлости по отношению к молодым Хотя и числился уже дедом, и, вроде бы, имел право на всякие низости. Но в то же время, если кто-то вставал мне поперек дороги — с ними я расправлялся безжалостно. Таков был закон армии: или ты — или тебя.
Был однажды такой случай — мне донесли наши же ребята, что солдат из моей роты заметили в Москве недалеко от выхода из метро «Проспект Вернадского» — они кокетливо гуляли вечерком по тропинкам, предлагая себя всякому встречному и поперечному. Задницу свою ценили пацаны недорого — их можно было отдрючить, кому не лень, всего за десятку баксов. Едва я узнал об этом, как участь их была решена — с такими самовольщиками надо было расправиться и немедленно. Я не мог допустить, чтобы наш тайный, хорошо налаженный бизнес был разрушен из-за какого-нибудь нелепого случая: если бы, скажем, этих юных добровольных блядей задержала бы милиция за их занятием или если бы из-за этого началось разбирательство коснувшееся нашей части — бог знает чем это могло бы для нас окончиться.
В принципе я понимал, что толкнуло этих ребят на панель — они не входили в число тех, кого я приглашал для обслуживания полковничьих клиентов. Однако о возможностях левого заработка с помощью собственной задницы они были наслышаны и решили тихо браконьерничать в одиночку.
Этих юнцов целую ночь по очереди дрючили все деды из моей казармы. Вообще-то я не поощрял половые контакты я казарме. Более того, я их преследовал как мог — у нас вообще был образцовый порядок, дедовшина присутствовала в самом минимальном виде, каждый из солдат старался показать себя наиболее дисциплинированным и послушным в надежде, что ему перепадет из мои рук неплохой заработок. Все настолько были увлечены зарабатыванием денег, что на всякие прочие глупости времени и сил уже не хватало. Надо заметить, что и не было никакого смысла, ведь благодаря подработке солдаты могли вполне сносно питаться, подкупая себе и колбасы, и хлеба, не было недостатка и в куреве. Да и майор наш все время получал поощрения за отличную дисциплину в нашем подразделении — поэтому все вроде бы были довольны. Так что позволить кому-то разрушить такую идиллию — это надо было быть последним идиотом.
Расправа над самовольцами закончилась только под утро — несколько дней потом они передвигались с большим трудом, но больше ни разу не рискнули отправиться в автономное плавание, а я, выдержав приличную паузу, стал подкидывать потом работенку и им, и надо честно заверить — у меня не было более надежных ребят, чем эти двое. И все же нельзя сказать, что у меня были настоящие друзья в казарме — все завидовали мне и побаивались меня. Нет — поделиться своими опасениям или посоветоваться, как быть — мне было не с кем. Даже с майором, который был все это время моим единственным настоящим другом, даже с ним я не мог перемолвиться словом, потому что полковник сказал вполне однозначно — никому, а особенно майору — ни слова.
