В ПРАЙДЕ У ЛЬВОВ
Когда мы познакомились (сто лет назад), я в жизни не подумал бы взять его женщину. Он был куда удачливей всех нас и был у нас первый заводила.
— Слышь, ты, — говорил он. — Ты лучше делай, как я. Бери пример со львов. Львы знают, что все это дело — лотерея. Бросайся, и когда-нибудь что-нибудь схватишь. Тогда наешься.
Такая аналогия мне не нравилась, потому что я и тогда мяса не ел. Потом — он что, не знает, что у львов охотятся самки!
Он был сильный, представительный, с золотой гривой, и в его маленькой однокомнатной квартирке всегда пахло только что сломанной целкой.
Но теперь, вернувшись в этот город, я нашел его постаревшим. Его волосы поредели и стали короче, контур тела расплылся, скулы помягчели, зубы, когда-то жемчужные, потускнели. Он — больше не охотник. У него теперь только одна женщина, вся костлявая, рыжая и патлатая. Ценность ей придает только то, что она принадлежит ему. И вот, сижу в их единственной комнате. А она то эту ногу на ту закинет, то ту на эту, и такие у нее икры — вроде как слишком резко очерченные.
Я разглядываю ее губы, ее шею. Принюхиваюсь, какой у нее запах, но в комнате полно старых окурков, и черт знает как давно не открывали окон.
Обо мне она ничего от него не слышала. Спрашивала, зачем я уехал да зачем вернулся. Говорю, еду, мол, из города, где учился, в город, где нашел работу, а по дороге решил навестить старое логово.
По телевизору как раз показывали про животных. Диких собак то ли в Австралии, то ли в Африке. Один там пес-одиночка, явно голодает. Наткнулся на трех или четырех собратьев, которые, ворча, гложут падаль. Пес-одиночка вприпрыжку бежал мимо, учуял мясо, и с ходу к нему, а эти рычат, бросаются, вот-вот зубами хватят. Он, поджав хвост, отбегает, делает полукруг, его снова гонят, он поворачивается и исчезает в желтой траве. Там стоит, вывалив язык и поводя ребрами, смотрит, как другие едят.
— Как это грустно, — говорю. — Лучше бы его пристрелили. Или накормили. Те люди, что снимали видео.
— Вот. Очень типично для тебя, — говорит мой старый приятель. — Не хочешь предоставить природе брать свое. — И улыбается своей девушке, а она на меня смотрит, этак изучающе.
А я думаю про наш застарелый спор насчет мясоедения и решаю пока их не трогать. Поглядев на женщину, потом опять на приятеля, я думаю: В дикой природе кто-нибудь, кто побольше и посильнее, взял бы ее у тебя да и отнял, а ее бы даже спрашивать не стал, хочет она его или нет. Вот как это делается в дикой природе.
Голос с экрана вещает о том, как жесток этот мир. Мы смотрим кадры, где животные либо голодают, либо их убивают в сухой траве, на берегу грязной лужи с водой.
— Ладно, — говорит мой старый приятель. — Пошли.
Когда-то мы играли в баскет. Он был быстрее и сильнее меня, и глаз на корзину имел более верный. Мы выходим на площадку. А у него уже и так вид усталый. И вовсе он не рад моему приезду. Но пока шел, мячом об пол постукивал, улыбался. Потом он катает мяч в руке, разглядывает поверхность. А я думаю о его женщине. Представляю себе, как она смотрит на нас из окна, до угла провожает.
— Она хочет ребенка, — говорит он.
— Она сказала?
— Нет. Просто я знаю. Вся аж зациклилась — ребенка родить.
Он снимает рубашку и делает несколько пробных бросков. Я жду. Потяжелел он, округлился. Раньше я играл нервно, но сейчас, чувствую, хорошо пойдет. Я знаю, что игра предрешена. Мы начинаем, и я сразу вижу, что былой сноровки в нем нет как нет.
И с равновесием у него неважнецки. Сиськи прыгают, на руках снизу жирок колышется. Не напрягаясь, выигрываю первый гейм. И второй. Он расстроен.
— Ах ты, господи, — говорит он. — Ну, я давненько ведь не играл.
Хотя он и не скроен уже из одних мускулов, он все еще гораздо крупнее меня, и начинает пихаться корпусом. Однажды, напившись, мы чуть не подрались, и я испугался, поскольку, судя по тому, как мощно он на меня попер, он вполне мог мне здорово накостылять. Теперь он снова пытается устрашить меня тем же способом, но нынче-то — поди попробуй. Я увертываюсь. Он спотыкается, чуть не падает, а я забиваю. Вскоре он пускает в ход локти, подставляет колени, а я все эти его выверты обращаю в свою пользу, хотя нет-нет, да и расплывется черное пятно перед глазами. Иногда он сбивает меня с ног. Иногда сам падает.
Тем не менее, я снова и снова выигрываю. Хочу остановиться, но он отказывается.
— Еще разок, — слышу я в который раз.
Мы оба в ссадинах, потные. Изо рта у него воняет, глаза бегают. В один прекрасный момент он пытается воткнуть мне локоть в под-дых и промахивается. Я вовремя крутнулся. А он спотыкается и несколько шагов ловит равновесие. Спиной ко мне. Это инстинкт, я не мог удержаться — когда такой удобный случай, как мне было его не грохнуть! Он перекатился, и тут я почувствовал в нем его былую силу, но я все просчитывал точно, давал ему подо мной ворочаться, но так, чтобы он меня не сбросил. Потом я начал бить его в морду и по шее. Аж руки онемели. Его лицо залила кровь, глаза потускнели. Когда я ушел, он лежал и стонал.
На подходе к его квартире все мышцы и все нервы у меня трясет — такой пошел выброс адреналина. А что надо делать, я знаю. Всхожу по лестнице, темной и пахнущей старыми тряпками. Когда я прохожу в дверь, она широко открывает глаза, но больше никаких мер не принимает, только смотрит из-под этой своей рыжей волосни. По телевизору передают новости.
Сарафан на ней тонкий, дерни — и нет его. Сжимая ее руки, чувствую кость; а ничего кость, крепкая, думаю я, приподымая ее, чтобы насадить. Ее руки стискивают мне предплечья, и ногти у ней довольно острые. Если станет отбиваться, рожу мне попортит будь здоров как, но все равно победа будет за мной.
Кристи, Кати, Кейти? Как бишь ее там… не помню. Она вышла стащить презик из аптечки у своей соседки по комнате, а я озабочен тем, что у меня не встает. Может, от усталости. В настенном зеркале мои плечи сгорблены, словно я куда старше, чем был мой отец, вот уже два года покойный. Тем временем мне вспоминается где-то вычитанная байка про то, как в древние времена, если у послушника вставал, его ставили лицом к стене, и монах пинал его ногой в зад, пока эрекция не пропадет.
— Эй, — обращаюсь я к отражению, — ты чего такой квелый? Когда она вернется, оживешь. О'кей?
И попробуй у меня не встать!
У девушек со мной просыпается материнский инстинкт, — возможно потому, что своей матери я не знал. Видимо, чувствуют — хотя, не знаю, верно ли, — что я жду от них чего-то материнского. Но я вышел из возраста, когда тебя водят за ручку или кормят грудью, и они приглашают меня к себе, в свои комнаты, меня раздевают, сами для меня раздеваются. По большей части мне у девушек нравится. Нравится там все смотреть, разглядывать их личные вещи. Хотя то, о чем мне думается сегодня, это моя собственная комната, пустая и голая, куда я никаких девушек не вожу. Не знаю, почему я так устал от того, от чего я устал, но при мысли о моей комнате делается только хуже.
