И поила меня шампанским. У нас был пир, как у любовников.
Как у любовников! Мне не нужно любовника. Никогда. Никогда. Вчера я святая стала. Вчера я поклялась Вере, и она, даже она, не смела целовать моей груди…
Отчего они не показали нам портрета? Боялись, что я не пойму всего подвига, всего значения не пойму? Глупые! Милые!
Ну все равно, увижу сегодня… А теперь закончу запись. Ведь уже пора собираться!
Не могла заснуть всю эту ночь. Боялась даже подурнеть. Но нет. Сегодня я даже еще лучше, еще прекраснее.
Я как жертва и как богиня! Так сказала Вера раз про тот первый вечер, когда увела меня из ложи.
Что же она со мною делает? Это лихорадка. Я сама не своя. Когда проснется, я ей скажу:
— Вера, что ты со мною сделала?
Но если я такою стала высокою, значит, я к тому шла. Текла, сказала бы Вера.
10 марта.
Прошло больше трех недель.
Как это было?
Нужно дописать. Почему-то кажется, что нужно.
Вера не поехала в Париж и Америку. Нарушила все контракты.
Впрочем, она вправду больна. Почти помешана.
Да, вот как это было.
Я допишу, потому что такая была ее воля, когда она была в себе, — этот дневник, эти отрывки из дневника. И мы читали друг другу. Она же тоже вела.
Еще три дня после первого дня мы ездили с нею в мастерскую. И я стояла.
На четвертый наконец они нам показали, и я увидела.
Я? Это я? Это я? Которую мы с ней любили?
Эта? Эта? Эта?..
Я перебегала от одного холста к другому по всей мастерской.
Со всех сторон, как сидели вокруг меня они, писавшие, я видела ту себя. Или я не знала себя сзади? Сбоку? В три четверти? В четверть? И прямо в лицо… тоже не знала?
Это другие.
Не наши.
Их. Их. Их.
Просто их. Не наша красота, не Верина.
Тридцать три урода. Тридцать три урода.
И все я. И все не я.
И я закричала и заругалась, как… жокей, как конюх.
Приблизилась к Вере. И в ее глазах, в них каким-то синим блеском зажглось отчаянье… (они такие невероятные, ее глаза) — я увидела себя еще один раз.
Настоящую, единственную, себя, уже потерянную там, на этих осуществивших меня холстах.
Вера, бледная, как голубоватый мех на воротнике ее шубы, вела меня к двери, молча.
И дома мы молчали.
И уже в тот вечер она не поехала в театр.
Я плакала тихонько, тихонько целуя ее руку с безжизненными пальцами. В ее глазах, больших, открытых, не было темного виноградного пурпура.
Ее глаза были, как погасшие светильни, тускло-черные.
Проходя рядом с нею мимо зеркала (это случилось в один из следующих за тем днем дней), я увидела, что она черная вся, вся тускло-черная: большие волосы без блеска, и брови ровные и сильные, и эти глаза, где уже я не могла отразиться в тусклой непроницаемости. А я с нею рядом показалась себе странно, неуместно, невозможно светлою, гибкою, и жизненною, и искрящеюся каждым завитком пепельных волос и блеском плачущих серых глаз.
Это было ужасно.
И Вера заметила и вдруг улыбнулась в то зеркало отражению моему, остановившись.
Я рыдала, обняв ее колени.
Но на следующее утро я потихоньку убежала от нее и поехала к ним.
Некоторые из них были там.
Они писали меня.
Я стояла одна, обнаженная, перед ними. Я же была их, их — там, на полотне.
И еще смотрела.
И нашла, что мы с Верой были строги накануне и что кричала я и ругалась, как… проститутка.
И еще была. И еще смотрела много раз. И упивалась своим утешением, своим утешением.
Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми, цельными мигами. Такие — женщины. У них любовники.
Каждый из этих тридцати трех (или сколько там было?) написал свою любовницу. Отлично! Я же привыкла к себе у них.
Тридцать три любовницы! Тридцать три любовницы!
И все я, и все не я.
Изучала уродов подолгу: перед тем как стоять, после того как стояла.
Стояла для того, чтобы изучать. Это было так едко. Мне казалось — я учусь жизни кусочками, отдельными кусочками. Осколками, но в каждом осколке весь его изгиб и вся его сила.
И стали уроды делиться. С каждым днем яснее. Половина стали любовницами и половина — Царицами.
Каждый из тридцати трех создал свою любовницу или свою Царицу.
И стало мне забавно отсчитывать любовниц от Цариц. Но каждый день они путались снова, а когда уходила, и дома, лежа у себя на локтях, старалась я припомнить каждую себя, каждый свой осколочек там, — путались личины мучительно, и я смеялась, как глупенькая, вскакивала и громко шептала:
— Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. И все я! И все я!
Шла к Вере, которая часто подолгу сидела на полу, обняв колени руками, и говорила ей:
— Там все не я, потому что в тебе я вся. И больше нигде меня нет.
И становилось мне как-то неудобно. Искала себя и, потерянная, не ощущала. Ближе жалась к Вере. Окручивала ее несгибающуюся теперь шею своими руками. Глядела, заглядывала в глаза. Искала. И было непривычно больно и неудобно в груди. Верины глаза уже не отражали меня.
Не отражают.
Я плакала. Потом становилась злою. Глядела с ненавистью на Веру. И, с очень злою радостью, сбегала с нашей высоты, по бесконечной лестнице, на улицу, где все мелькало и дробилось, и туда ехала, к ним…
* * *
Я себе у них понравилась. Они просили меня еще отдельно к одному из основателей их общества «Тридцати трех».
Это тот с лысеющей большой головой и прыгающими детскими глазами. Он живет в Париже и едет потом в Америку выставлять.
Я сговариваюсь с ним через одного его ученика здесь — моего любовника. И думаю, что соглашусь немного попозднее.
Я увижу Париж и Америку и настолько буду богаче жизнью.
Милая, бедная Вера! Она в каком-то забытьи живет и движется. Читает роли себе вполголоса, без выражения, бормоча невнятно. И лицо — как земля стало… Она не знает, что я выхожу. Не видит меня.
А может быть — видит? И уже ей все равно?
Сижу, держу ее руку. Целую хрупкие пальцы, трудно сгибающиеся, как у мертвой. Целую…
Но она не улыбается. И уже в ее глазах меня нет.
Не отражает.
Бедная Вера! Она мне сказала вчера:
— Конечно, ты права.
И так тихо, не по-своему, улыбнулась.
Потом так медленно и непонятно прибавила, расставляя слова и, казалось мне, после каждого слова умирая, умирая:
— Это я так хотела.
Значит, после тех ее слов страшным голосом, тех о том, что должна отдать, — я без пользы молилась Царице о спасении?
* * *
Вера говорит, что никуда не двинется, что ей хорошо. Что очень ей так хорошо — доживать. Уеду ли я или останусь? Это все равно. Я там где-то в ней. Тот вечный миг в ней.
