Но воин не может биться с женщиной!
Или разложить прямо тут, заголить крутую задницу и врезать размашистых плетей, раз она просто девка?
Или не просто девка? Круглые тарели, тяжелые мысли, оловянные перегляды…
Мрачным медведем сопит Свенельд, отводит глаза от Ольгерты — там, на земле, тихо взвывает Вольд, его прамладший брат. Эх, не углядел за сопляком… В такт ему звонко сопит отчаянная от ярости Аньтика — суньтесь еще кто к госпоже! Я вам! Всем!!!
x x x
Хрипло орал старый ворон на валуне у пещеры: «Ка-а-а-ар!»
А Тэйфу-Тифосу слышалось «Ша-а-аг!».
Ну, чего орешь? Сам вижу, что пришла пора. Белыми разводами подернулись корни старой березы, вдруг вывернутой шквалом. Сколько уж таких шквалов перевидали они оба — ты ведь даже не дрогнула. А тут…
Белые разводы. Знак Путника — то ли Рига, то ли Хеймдалля, то ли старого, да и незнакомого никому тут Меркура… Хрипло орет ворон, взмахивает крыльями с седым белым пером. Не маши, сам видел в мареве вещего сна девицу со светлыми волосами. Тут все такие, светлые… чего махать-то… Снова прошелся пальцами по светлым корням светлой березы, пригляделся к возникшему ниоткуда белому узору — тау… По-нашему «тау», по здешнему «тафт», по буквицам Рода-Всеотца — Тайа, знак Пути и тайны…
Значит, ей Путь передать? И идти по нему теперь ей, незнакомой девчонке со светлыми волосами? Что же она такого совершила, такую ношу на себя приняв? Поежился…
Но Путь есть Путь. И на нем хоть первый, хоть последний — труден шаг.
Ша-а-аг…
Надменно цедил слова персидский гонец — «Наши стрелы закроют вам солнце!» Смеялся в ответ белозубый храбрец Леонид: «Мы будем сражаться в тени!». И они сражались. Триста на тьму теменей, в тени узких скал и туч легких оперенных стрел.
Ша-а-аг! Дружный удар боевых эмбат, трещат на натянутых икрах натянутые ремешки… или мышцы, порванные стрелами? Не видно брызнувшей крови на алых плащах — чтобы не радовать глаз врага. Тверже строй, шеренга на шеренгу, удар, мясной скрежет стали в человеческой плоти и снова натужное, в смерти хрипящее «Ша-а-аг!»
— Сложите оружие!
— Придите и возьмите… — весело скалится мертвеющим ртом Леонид, и поют над нами последние стрелы.
Ша-а-аг! Споткнулся — то ли о щит, то ли о труп, упал на колено, скользящий удар — и холодное спасение тьмы поглощает Тифоса, погребенного под телами своих и чужих.
x x x
На рубахе ни карманов, ничего. Искристый камешек за щеку сунула, за филином едва поспевала. Снова каменный простор, снова пристенки да лежанки, сплошь свитками устланные. Мрачно сопит великан-филин, перебирая когтями край лежанки, словно показывает — сюда гляди, отсюда чти! Подошла, перебрала — нееет… не пойму… все одно буквицы не такие, незнакомые!
Отпрянула от свиточков, когда сзади послышался шорох. Обернулась — в такой же длинной, простой белой рубахе, какую на нее надели, словно бы ниоткуда возник человек. Так и не поняла — старый ли или оооочень старый. Борода в пояс, волосы белые, но глаз цееепкий! На верхний пристеночек начал свитки принесенные перекладывать. На Олию почти и не глянул — хотя даже от мимолетного взгляда ее снова холодком прошило от макушки до пяток.
Свитки уложил, к нижнему сундуку потянулся, начал сдвигать. А тот словно в пол врос — аж скрипит, не двигаясь. Подскочила, рядом натужилась, ворча:
— Чего сам тяготу такую дергаешь, деда? Позвать не можешь?
Сундук вдруг скользнул, словно пол салом намазали, как влитой на место встал.
— Позвать? Могу… Иль сама не чуешь?
Пригляделась, хмыкнула:
— Не-а! Епифан говорил, сюда только Род-батюшко позвать может. Куда тебе до него! А ты его видал? Он и вправду такооой? Ну, такооооой! Большой такой, важный, старый-престарый и умный-умный? А где он сидит? Как к нему идти? Чего спрашивать? Зачем мне к нему?
Глухо рявкнул филин, тенью усмешки в белой бороде:
— Вот натрещала… Белица-сорока…
— Чего это я сорока? — надулась, как мышь на крупу: — А белицей все одно скоро стану! Матушка Березиха мне наверно сказала! Говорит, поучишься еще годков пару, и будешь хорошая белица! Слышал, небось, про матушку-Березиху? Она про всех все знает! И свиточков у нее не меньше чем тут! — приврала, зато как уверенно!
Филин уже не ухал и не рявкал — человечьим смехом давился…
А тот, с белой бородой и холодными глазами, легко так кругом себя рукой повел:
— Свиточки, говоришь? А сама что же выбрала? Камешек?
— Свиточки там с непонятными буквицами были, — проворчала, искоса глядя.
В пол-оборота голову отвернула, из-за щеки камешек вынула:
— Вот. Ну и забирай обратно, коль нельзя…
Снова усмехнулся — точней, бородой шевельнул. Глаза еще ледянее стали:
— У Рода взятое Родовым путем станет… Слыхала?
— Слыхала. Ну так где Род-то? Долго тут мерзнуть? Меня Епифан ждет!
Филин аж поперхнулся. А старик, словно и не слыша, камешек в пальцах повертел:
— Тайа… Ну и выбрала ты себе, девица-белица…
Вдруг совсем по-человечьи вздохнул, камешек обратно подал:
— Что же теперь…. Сама выбрала, а я менять не стану. Иди, девица. В пришлой избе скажут, что дальше делать… Пусть будет, как будет.
Ладони над головой протянул и льдом облил всю-всю:
— Путь тебе через Жизни и в длинный шаг!
Чего встала? Иди же!
Ша-а-аг!
x x x
Нас было триста, нас было всего триста, нас было целых триста и мы сражались до конца! Отталкивает руки, бьется в путах — или это не путы? Непривычно белые холстины повязок, чужие лица, в которых нет злобы, только смесь участия и жалости. Встает и падает — нет копья, не держат ноги, упрись эмбатами, воин Тифос, тебя ждет Леонид и твое место в фаланге!
— Да придержите вы этого вояку! — то ли шипит, то ли ворчит страшная как смерть старуха.
— Ты пришла за мной? Врешь, я не слышу плеска черных волн Стикса, я сейчас вста-а-ану…
— Вставай, воин по имени Тифос. Тебя ждет дорога.
— Меня ждет мой царь и мое место в строю!
Седой, длиннобородый почему-то отводит глаза:
— Там уже нет никого… Это было целую жизнь назад. И твое имя осталось среди тех, кто…
Отчаянным воем:
— У меня больше нет имени! Почему ты не дал мне умереть с честью!
— У тебя другой путь… Только не споткнись больше.
Треснул узловатый корень в узловатых, но крепких руках. Упрись, воин. Встань. Пришел знак — и теперь тебе строить фалангу. Чужую, незнакомую в юности, но…
Но такую же. Чтобы триста против тьмы.
— Ша-а-аг!
x x x
В пиве и браге быстро прошла смутная пауза — вот слева загомонили, вот и справа, опять что-то начали орать, поднося новые дары молодым. Ну ее на фиг, эту Ольгерту, пусть там сами разбираются, кто кого обидел. Соваться поперек нее — не поймешь, чего будет, а поперек Свенельда с братьями — и того понятнее. Уложат почем зря! Вот пусть ей рога и откручивают, раз рядышком ходят…
