Мы остаемся вдвоем с Кариной. А небо-то! Никогда и нигде больше не видел я таких крупных звезд, как в августовском небе над Кишинёвом-76.
Время уже за полночь, но какая-то птичка упорно продолжает дудеть (и в мире орнитологии есть свои певицы Ч.).
– Я провожу тебя, Карина. Где ты живешь?
– Меня домой уже не пустят.
– Тогда будем гулять до утра. Посмотри, какие на небе…
– Я спать хочу.
– Ну… Может быть, пойдем ко мне в гостиницу?
– Да.
Слово сказано. Мы осторожно пробираемся в наш с Ситниковым двухместный номер ведомственной телецентровской гостиницы. Ложем Валерия Александровича нынешней ночью послужит, должно быть, какая-нибудь лавка в парке имени Комсомола (это в лучшем случае).
Не включая света, я обнимаю Карину, мы делаем совместный шаг по направлению к кровати, еще чуть-чуть, и… с грохотом обрушивается на пол протез, прислоненный к нашему будущему ложу любви.
Я щелкаю выключателем. «Ах, нога!..» – вытаращив глаза, вскрикивает потрясенная девушка.
На моей кровати крепко спит Валерий Саныч – наполовину при параде, то есть в пиджаке, при галстуке, но без брюк. Отстегивание протеза было, похоже, его последним осмысленным действием на сегодня.
Но добрался-таки до гостиницы! С каким же постоянством я недооценивал старую гвардию…
Впрочем… Что нам пьяный инвалид? – пусть себе спокойно спит. Что его ножной протез для влюбленных двух сердез? Вот свободная кровать – ты хотела, детка, спать?..
«Карина, – вкушаю я бессарабские яблочки и сладчайший виноград укромных долин кодровой зоны, п – Карина…»
Утром меня разбудил стук в дверь. Поворачиваю голову – Карина рядом, но ни Валерия Александровича на соседней койке, ни, естественно, его протеза нет и в помине. Не сон ли это был?
Впоследствии выяснится, что проснувшись по обыкновению рано, Ситников со стороны увидел на подушке своей кровати две головы и решил, что теперь уж точно «трэба завязуваты». Но не сразу, не резко. И отбыл на традиционное утреннее рандеву со столичной акулой пера.
За дверью стоял довольно худосочный, но очень хорошенький подросток женского пола лет двенадцати-тринадцати. Маечка, смуглые плечики, намек на только начавшую развиваться грудь. Окинув меня оценивающим светло-желтым взглядом, женоподросток нарочито строго спросил:
– Где Карина? Вчера кое-кто видел, что она сюда пошла.
– Кто кое-кто? – закосноязычел, опешив, я.
Не отвечая на вопрос, как и положено в обращении следователя с уличенным («Здесь вопросы задаю я!»), она, хихикнув, сказала:
– Что, лишили Кариночку детства? (именно так: «лишили детства»). Давно пора…
– Ты ее сестра? – поспешил я уйти от скользкой темы, и это было первое, что пришло в голову.
– Нет, мы с ней в одном классе учимся.
– В каком еще классе?!
– В восьмом.
Вероятно, на лице моем отразилось всё, потому что девочка добавила:
– Нам по четырнадцать лет.
«Как по-разному созревают эти плоды юга! На вид Карине не меньше восемнадцати…» – пронеслось в голове, а искусительница, прочитав мои мысли, вдруг решила доказать, что и она не лыком шита:
– А у меня тоже есть возлюбленный (именно так: «возлюбленный»), ему двадцать пять лет.
И, слегка улыбнувшись и облизав верхнюю губу, юная женщина сделала взгляд порочным:
– И не жалуется…
О, как долго еще тревожил меня образ этого коротко стриженного светлоголовика с рысьими глазками! Он врывался в самые сладостные мечтания, оказывался рядом и помогал в самые интимные моменты…
Обманщица Карина поспешно оделась и ушла. Больше ее не видел. По-прежнему ли, по прошествии десятилетий, она, закалившись в боях, накидывает себе лишний пяток лет?
В день отлета Валерий Александрович улизнул от меня во время завтрака в кафешке и исхитрился принять прощальный стакан зубровки. Затем он пропал на рынке, куда мы завернули купить винограду. При этом оставил на прилавке портфель с материальными ценностями тысяч на двадцать рублей (там у него были запасные плюмбиконы, каждый стоил от полутора до четырех тысяч рублей; сравните с зарплатой молодого специалиста – 110 рэ.).
Конечно, добыча эта была совершенно бесполезной для рыночного вора, но кто из кишиневских мазуриков мог это знать? Вовремя подхватив портфель и проклиная шустрого инвалида, я твердо решил плюнуть на его поиски и немедленно отправляться в аэропорт.
Но по дороге к троллейбусной остановке, пройдя уже с полквартала, внезапно увидел… Ситникова, мирно попивающего пивко в прохладе у ларька. Увидев меня, Саныч удивился неподдельно: «Михаил, а ты здесь откуда?»
Как потом оказалось, Ситников посчитал себя находящимся не в столице советской Молдавии Кишиневе, а в столице советской Латвии Риге. То есть смешались в его проалкоголенной головушке две последних командировки. Отсюда и удивление при моем появлении – в Ригу-то он в одиночку ездил.
В аэропорту к нашим многострадальным плюмбиконам привязался милиционер на досмотре багажа – начал пластмассовые футляры развинчивать, хрупкие изделия неуклюже крутить. Видимо, напоминали они ему какие-то взрывные устройства.
Удовлетворив любопытство, пожилой мент добродушно усмехнулся: «Милиционер, ребята, как обезьяна, – всё пощупать должен».
В самолете медленно трезвеющий Ситников то спал, то пытался закурить. Стюардесса препятствовала ему, и он ворчал: «Экая бранчливая…»
Облака за иллюминатором стелились внизу сплошной снежной равниной, освещенной солнцем, – того и гляди, заяц пробежит. Самолет идет на посадку в Пулково. Солнце исчезает, спрятавшись под стёганым одеялом ленинградских туч. Кишинёв-76 кончается, как эпоха, о которой можно сколько угодно вспоминать. Но вернуть ее, естественно, невозможно.