Но просветление его длилось недолго. Доказательство: разумный человек никогда не стал бы дожидаться Лотту у выхода с работы. По правде говоря, даже неразумный человек не стал бы так поступать. И тупица понял бы, что ничего от женщины не добиться, приставив ей нож к горлу. После того как он вел себя как сумасшедший влюбленный, Хайко решил примерить костюмчик преследователя. Опасаться его появления каждый вторник уже было достаточно тяжко, если теперь и внешний мир переставал быть безопасной территорией, что же оставалось Лотте?
Вот она и говорит себе, что, должно быть, пришел тот самый момент. Они сидят и пьют кофе. Они настолько близки друг к другу, что пьют кофе вместе, возможно, такого больше никогда не случится. Может, самое время отшить его? Трудно определить, догадывается Хайко или нет, потому что он болтает так, будто малейшая пауза в его монологе может прогнать Лотту. Он рассказывает о своей работе, о своем будущем путешествии… Болтливость — нельзя не признать полезность этой черты его характера во время ее работы, потому что так время проходит быстрее и она, загипнотизированная словесным потоком, немного забывает, что ненавидит его. Он ведь заплатил ей за это. Однако на улице, в этот идеальный погожий денек, когда книга дожидается ее с закладкой на все той же волнующей странице, Лотта не видит ни единой причины, почему она должна терпеть разговоры Хайко, не более чем если бы это был любой другой надоедала. Ужасное желание взбунтоваться рычит внутри Лотты, чье имя даже не Лотта с тех пор, как она захлопнула за собой дверь Дома. Хайко заговорил о статье, что прочитал в журнале по психологии. Он явно пытается что-то этим сказать: текст написан женщиной-психологом, чья клиентура состоит в основном из проституток. Ему кажется, что в статье мужчинам объясняют, что отношения, которые, согласно их воображению, завязываются у них в публичном доме, специально поддерживаются профессионалками, чтобы удержать клиентов. Продолжая говорить о той же самой статье, Хайко краем глаза поглядывает на Лотту. Он выдерживает несколько испуганных, безмолвных пауз в надежде, что она опровергнет все сказанное, что поклянется ему, что отношения между ними — истинные. Что же это, если не начало разговора, который она думала завести?
Лотте хотелось бы объяснить этой женщине, полной хороших намерений, что она ничегошеньки не поняла про бордель. Что она совсем не поняла, что требуют от женщин в таком борделе, как Дом, ничего не поняла об учреждениях, где сотрудницы отрабатывают с клиентами по четверти часа, обслуживая более пятнадцати мужчин за день. Даже со всем желанием встать на их место эта психолог никогда не поймет, каким образом складывается привязанность или раздражение у этих девушек и какие механизмы выживания удерживают их от того, чтобы выразить то или иное. Девушки, работающие в тех денежных заведениях, перед которыми мужчины выстраиваются в очередь, вовсе не обязаны быть в хорошем настроении. Если один из клиентов не доволен общением с ней, десять других ожидают своего часа, и так каждый день. Двести девушек и в три раза больше мужчин — счет можно вести без конца. Так какая разница, придет ли клиент снова или нет?
Ей следовало бы сказать Хайко: «Я любезна, потому что любезен ты! Я разговариваю с тобой, потому что у меня создается впечатление, что я немного знаю тебя, и это объясняется тем, что мы просто регулярно спим вместе. Я такая с тобой, потому что я, видимо, плохая проститутка. Я плохая проститутка, потому что, уходя от меня, ты не научился тому прагматизму, который приобретают клиенты моих коллег и который убивает малейшую надежду на дружбу. Я плохая проститутка, потому что ты не видишь разницы между тем, как я отдаюсь тебе, и тем, как сделала бы это любая другая девушка бесплатно. Я мирюсь с этим, и это дает тебе надежду, а значит, я плохо делаю свою работу. Я проститутка, которая причиняет тебе боль, а мы, шлюхи, не должны быть такими».
Вечер мягко опускается на город за спиной у Хайко и Лотты. Со стороны они похожи на пару, на влюбленных, которым нечего сказать друг другу, или же на настолько крепкую пару, что даже тишина несет в себе смысл. Скоро Лотта соберется и встанет, настроенная пойти почитать где-то, где никто не сможет ее узнать. Она выдумает что-то про ужин у себя дома, и Хайко будет смотреть, как она тщательно отряхивает свои штаны, а потом ответит: «Я посижу еще немного». Он неосознанно положит руки на след, оставленный Лоттой на траве. В метро по дороге домой Лотта быстро, не оставляя себе возможности передумать, отправит сообщение Инге: «Больше никаких встреч с Хайко, спасибо». Она подумает, что напрасно все зашло так далеко, но вдруг почувствует, как тяжкий груз сваливается с плеч. И в следующий вторник, в час, когда она должна была встретиться с Хайко, Лотта будет первой из девушек, вышедших знакомиться с группой итальянцев, приезжающих каждый год по случаю Международной зеленой недели.
Who Loves the Sun, The Velvet Underground
— Детки мои, какой день!..
Гита опускается на софу, закутанная в кимоно ржавого оттенка, которое она, подобно боксеру, натягивает в перерыве между клиентами. Она вышла к нам после целого часа, проведенного в Студии. Принимая душ с утра, я подсчитывала сухие удары ее плетки. Теперь же Гита, прекрасная, покрытая жемчужными капельками пота, со светящимися глазами аккуратно собирает свою светлую гриву в хвостик, как у студентки. Она снимает туфельки и разминает покрасневшие пальцы ног.
— Я так его исхлестала, что даже не знаю, вернется ли он, воркует она тембром голубки, плохо воспитанной голубки, которой наплевать на клиента, потому что мужчины передрались бы за свидание с ней.
Они вырастают как грибы. Стоит только открыть дверь, и вот уже появляется новый с цветами в руках и обеспокоенной улыбкой на губах. Они едва дают ей время на передышку. Кстати, и теперь, смотря на то, как она скручивает сигаретку перед полной чашкой кофе, мне хочется сказать ей, чтобы она не устраивалась слишком удобно. С моего поста наблюдения за шторой я заметила Доктора. Инге предупреждает его, что Гита немного задержится, и тот знаком дает понять, что не торопится. Инге возвращается к нам и скромно кладет руку на обнаженное плечо Гиты. Пока та заливается от смеха, рассказывая, как она отстегала своего предыдущего клиента, Инге тихо произносит:
— Пришел добрый Доктор.
Гита останавливается, а Инге добавляет:
— Какой элегантный мужчина! Всегда одет с иголочки. Была бы у них у всех такая манера подать себя, да?
И вот большие недоумевающие глаза красавицы Гиты выкатываются из орбит. Она натягивает свою профессиональную маску хорошего настроения и вваливается в зал, где ее ожидает Доктор. Мы ничего не слышим, никаких проявлений искренней радости, но зал должен быть полон дрожащей от любви тишины, которую он приносит вместе со своим слишком замысловатым парфюмом. Он смотрит на нее, вдыхает ее глазами и носом, каждой порой своей кожи, не осознавая, что в ее голове уже пошел обратный отсчет. Не слыша мысли, копошащиеся в ее голове, пока он принимает душ и снова одевается, чтобы не навязывать ей свою наготу, подобно другим клиентам, которые выкатываются как шарики из ванной комнаты голыми — голыми и со стояком. И как он мог догадываться, что именно эту его тактичность Гита терпеть не может, как и все, что его касается? Гите вовсе не хочется ни раздевать его, ни притворяться, что она не знала о его эрекции. Кстати, зачастую ее и нет, настолько непомерно и ужасно Доктор изголодался по ней. Если бы этот голод атаковал его желудок, мужчина не смог бы съесть ни кусочка.
Было время, когда Гиту каплю волновали его нежность и медлительность, с которой он входил в нее — еще один симптом голода, заставлявшего его овладевать ею с осторожностью, словно поедая кусочек за кусочком. Ей нравилась эта нависшая тишина, ее возбуждала железная выдержка Доктора. Она даже кончала с ним два или три раза. И теперь корит себя, уверенная, что он почувствовал это и, подобно многим другим мужчинам, спутал этот спазм с началом романа. Даже влюбленный доктор не может представить себе оргазм у женщины, не воображая себе, что она испытывает к нему хоть что-то, смахивающее на нежность.
