– Отец, матушка, ну что опять у нас случилось? Почему вы столь сильно шумите?
– Разве мы шумели, доченька? – удивленно спросил Дахнаш. – Разве мы шумели, прекраснейшая из женщин мира? – Эти слова он адресовал уже Маймуне.
Та в ответ лишь пожала плечами.
– Думаю, дорогая моя доченька, что мы с отцом просто громко разговаривали. Ты же знаешь, что наш уважаемый батюшка – лучший из мастеров по металлу, что его слушаются даже самые упрямые сплавы…
«Еще бы, – с гордостью подумал Дахнаш. – Ведь некогда именно мы, дети огня, ифриты, были единственными в мире, кто вообще мог совладать с железом и медью, свинцом и золотом…»
– …что ему может покориться любой узор!
– Да, матушка, слава моего уважаемого батюшки гремит от одного конца нашего города до другого.
– А сегодня, о великая честь для моего Дахнаша, да и для всей нашей семьи, ему поручили создать целый серебряный сервиз для того, чтобы преподнести его дочери великого халифа ко дню ее свадьбы…
Услышав последнее слово, Амаль вздрогнула. Маймуна же услышала ее мысли столь ясно, будто они были произнесены вслух: «Как бы хотела, чтобы мне преподнесли серебряное блюдо и дюжину серебряных чаш в тот день, когда я буду выходить за тебя, о мой прекрасный Нур-ад-Дин!»
Джинния не выдала своего знания и лишь продолжала рассказывать дочери об этом замечательном и таком почетном заказе. Но очень хорошо запомнила эти слова дочери и глубокой ночью, когда Дахнаш, все еще в облике почтенного кади, вернулся домой, рассказала ему о них.
Ну что мог ответить на это ифрит? Он лишь тяжело вздохнул, ибо был не меньше Маймуны озабочен этой влюбленностью малышки Амаль. Но джинния не могла удовлетвориться таким ответом.
– А что расскажешь мне ты, Дахнаш? Что ответил почтенному кади не менее уважаемый Нур-ад-Дин?
Против воли лицо Дахнаша расплылось в улыбке.
– Знаешь, жена, думаю, что я могу быть кади куда лучшим, чем сам кади. Ибо я посочувствовал старику в его горе, разделил с ним его боль и узнал о его надеждах…
Маймуна фыркнула:
– Старику! Да по сравнению с тобой он просто мальчишка, младенец… Напомни мне, сколько столетий ты странствовал по миру, невидимый и неосязаемый, до того дня, когда мы с тобой встретились…
– Ты права, любимая. Как всегда, права. И Нур-ад-Дин вовсе не стар. Да и разве его сорок лет – столь уж почтенный возраст даже по человеческим меркам? Он силен, уверен в себе. И…
В глазах Маймуны горел нешуточный азарт. Она почти угадала следующие слова мужа.
– …и он влюблен в Мариам, да?
– Он, скорее, мечтает о ней. Но сам навязываться не будет, ибо знает, сколь глубоко ее горе, и боится словами о своей любви оскорбить почтенную вдову.
Маймуна вздохнула. Удивительно, почему эти двое, столь долго страдавшие от одиночества и столь… столь уважительно друг к другу относящиеся, до сих пор не поняли, в ком же их судьба.
Теперь пришел черед Маймуны тяжело вздыхать.
– Я словно слышу слова Мариам… Она тоже полна прекрасных чувств к Нур-ад-Дину и тоже не решается первой преступить черту.
– Но что же нам делать теперь?
Джинния задумалась. О, она сейчас вновь пыталась вмешаться в судьбы детей рода человеческого. Дахнаш уже предупреждал ее об этом. Той ночью она так и не решила, продолжать ей или остановиться, пока не поздно. Но воспоминания о сладких грезах дочери и уверенность в том, что эта влюбленность не принесет девочке ничего хорошего, сделали свое дело.
Маймуна решительно произнесла:
– Ну, если они не решаются, мы их… немного подтолкнем.
– Как тогда тех двоих, которых мы уложили на одно ложе?
– О нет, мы сделаем все куда проще. Пойми, Нур-ад-Дин и Мариам и так все время думают друг о друге. Надо лишь сделать так, чтобы они друг о друге беспокоились. И тогда природа человеческая сделает за нас всю работу.
– Я не понимаю тебя, о моя звезда.
– Ты лишь доверься мне и чуточку помоги… Если в этом возникнет необходимость. А сейчас давай немного отдохнем – завтрашний день будет тяжким для нас обоих. И не только в человеческом обличье.
Луна, устав слушать этот странный разговор, покинула небосклон. Спал город, отдыхая от дневного жара и дневных трудов. Скоро в свои права должно было вступить солнце. Но сейчас, в эти минуты безвластия и безвременья, мир замер в ожидании удивительных событий, о каких не могли и помыслить дети колдовского народа.
Макама тринадцатая (Да вовеки торжествуют светлые силы над черными!)
О, никакая хозяйка ни в тихом городке под рукой повелителя правоверных, ни в любом другом городе, сколь бы мал он ни был, не отказалась бы от колдовской помощи! Ибо и ореховая метла могла бы сама, без вмешательства хозяйки, мести вечно пыльные камни двора, и казан мог бы сам варить плов или мамалыгу. А о лепешках, которые просто обязаны были бы замешиваться и сами печься, даже не стоит вспоминать.
Аллах великий, не отказалась бы от такой помощи и Мариам! Да что значит «не отказалась»? Она о ней даже мечтала. Ибо бывают такие дни, когда все валится из рук, ломается в тот миг, когда в этом «чем-то» возникает насущнейшая потребность.
Именно в такое утро и месила Мариам тесто для лепешек. Сначала мера с мукой едва не опрокинулась со стола, потом тесто упрямо прилипало к рукам, не желая превращаться в податливый комок. Потом, когда его наконец удалось усмирить, печь, всегда такая надежная, вдруг начала дымить и гаснуть, будто ее пыталась разжечь девчонка, а не умелая хозяйка. Наконец, вымотав Мариам донельзя и выпив из хозяйки все соки, утварь утихомирилась.
Вспомнив, скольких сил стоило замесить обычное тесто, Мариам мудро решила не брать в руки метлу. Ибо еще одного сражения с собственным домом она боялась не выдержать.
– Аллах великий, – проговорила почтенная женщина, – ну что будет, если двор сегодня останется неметеным? Небеса упадут на землю? Горы вознесутся в небо? Реки потекут вспять?
И, приняв столь разумное решение, хозяйка присела у печи, чтобы закончить, наконец, плести кушак сыну. Она много дней назад начала готовить этот подарок. О нет, не по случаю какого-то праздника, а чтобы порадовать мальчика, который так много и так тяжко работает для того, чтобы она, Мариам, не чувствовала, что семья осталась без кормильца.
Ловкие пальцы сплетали тоненькие кожаные ремешки, а Мариам мысленно унеслась в те дни, когда она о сыне еще и не думала, ибо была юна и только неделю назад вышла замуж за лучшего из мужчин, умного и заботливого Абусамада.
Точно так же, как сейчас, она сидела у печи и, ожидая, когда поспеют лепешки, плела кушак. О, тогда ее пояса и кушаки были столь же веселыми и яркими, сколь была веселой и жизнерадостной и сама Мариам.
