— Здесь занято! Уходите! — стараюсь перекричать шум воды, но голос слишком дрожит.
— Егор, твою мать! Я облился сильно! — Дверь дергают.
Платон. Нарушитель — Платон Смолин, чтоб его. Но облегчения не наступает: он орет как зверь раненый. Вряд ли изнасилует или прибьет, все же кандидат наук. Хотя кто его знает. В таком-то настроении.
Лучше умру, чем пущу его.
— Я не одета, подожди минуту...
Беспомощно смотрю на одну побритую ногу, вторую намыленную. Споласкиваю ее и кидаюсь было к полотенцу, но новый удар по двери такой силы, что крошечный шпингалет вырывается с резьбой.
Шок вяжет по рукам и ногам.
Я перестаю дышать и обмираю.
На следующем ударе дверь распахивается настежь и в душевую врывается Платон, на ходу стягивая футболку.
Глава 17
Удары сердца быстрые, тяжелые, словно оно окаменело. До боли в груди и гула в ушах. Я делаю шаг назад. Еще один. Шаркаю по полу в состоянии оцепенения.
Время замедляется. Я пытаюсь осознать происходящее и представить, что можно использовать как оружие. Страх лижет кожу холодом, я будто в быструю черную реку падаю.
Сердце мое бедное истошно долбится о грудную клетку.
Позади стена. Вздрагиваю, прижавшись.
Платон двигается быстро, даже хаотично. Проносится мимо, чуть не поскользнувшись. Нащупывает кран, врубает холодную воду и встает под поток, трясется. Тянется к полке, шарит по ней рукой будто вслепую.
Мои прекрасные баночки падают на пол одна за другой. Он ругается сквозь зубы. От кислородного голодания голова кружится, но дышать я, кажется, разучилась окончательно.
Забиваюсь в угол, пялюсь на живот и плечи Смолина. Капец, какой он здоровый, когда вот так близко один на один. В жизни таким не кажется.
— Блядь, сука, — басит себе под нос грубо. Так, как никогда со мной не разговаривал. — Дай мыло. А-а-а… Щиплет пиздец.
Мыло?
Моргаю. Я тут голая, а ему нужно мыло?
Прищуриваюсь, осмелев.
Он тем временем стягивает синий задрипаный комбез механиков вместе с боксерами. И в этот момент, разглядывая его член, я понимаю, что Платон зажмурился и натурально ничего не видит. Следом доходит значение слова «облился». Он облился чем-то химическим. Видимо, голову и лицо. На плечах выступают крупные красные пятна.
В ушах все еще бахает, в груди болит на откате, но я включаюсь.
Подхожу, отбираю у него скраб, пока не начал для полной гаммы ощущений тереть рисовой пудрой пострадавшую кожу.
Смолину явно больно, а я вроде бы никогда не была эмпатом, боже упаси, но почему-то сама словно съеживаюсь, пропуская через себя то, что испытывает он.
— Сейчас, блин, секунду, — бормочу. Нахожу на полу и вручаю ему гель для душа.
Платон застывает. Прочищает горло.
— Элина?! Твою мать, Элина?! — Искренний шок в его голосе вводит в ступор.
При этом он крутит бутылочку, пытаясь нащупать крышку. Она хитро открывается, это профессиональный уход, — откуда ему знать?
— Дай мне. Ничего ты не умеешь.
Беру его руки, поворачиваю ладонями вверх, открываю, выдавливаю. Он начинает отчаянно мылить волосы, лицо, смывать. Подставляет ладонь, я выдавливаю еще. Пока Платон лицо трет, капаю гелем на его плечи и вспениваю. Он рывком отстраняется.
— Не надо руками, обожжешь пальцы.
Хватаю свою собственную розовую мягонькую мочалку, жертвую ей. Смываю пену с его плеч, лопаток, спины, поясницы. Ниже... пусть уж сам.
Платон перешагивает через одежду и ногой отпинывает намокшие штаны с боксерами в угол. Снова мылит лицо.
Вода прохладная льется. Ради такого душа можно было и не приезжать. Платон трясется натурально, и я тоже вместе с ним.
— Ты чем так? — спрашиваю и сама поражаюсь сочувствию, которым наполнился голос. Обычно я так не делаю. — Пятна идут, кожа может и вздуться.
— Тосолом, — хрипит.
— Ядреный какой-то. Так и ослепнуть недолго. Эй, ты не ослеп? Мамочки!
— Не рискую пока глаза открывать, — усмехается он.
Напряжение чуть спадает — если Смолину весело, значит, жить будет.
— П-правильно. — Я вновь намыливаю его плечи, он подставляется под воду, смывая пену. С хохотком добавляю: — Вот и не открывай. Потому что я вообще-то тут голая.
Платон оборачивается мгновенно. Вспыхиваю свечкой!
Вцепляюсь в его плечи и отскакиваю, чтобы по-прежнему оставаться за спиной.
— Эй-эй-эй, шустрый. Только попробуй на меня посмотреть!
— Глаза проверь, не красные?
— Клянись, что не обернешься, пока не разрешу. — Я впиваюсь ногтями в его кожу, и он чуть дергается, правда не отталкивает.
Крепкие у него плечи, а под одеждой-то и не видно. Спина мускулистая. Я сжимаю еще раз просто потому, что могу, и оказывается, трогать спортивное тело приятно. На этой мысли зачем-то выпаливаю:
— Я цыганка наполовину, нам такое нельзя. До свадьбы.
— Эм. Да? Окей. — Платон крутит кран, делая воду теплее.
— Не оборачивайся. Стой так. Иначе напишу на тебя заяву.
Кидаюсь к полотенцу и обматываю его вокруг груди.
Шея и плечи у Смолина красные-красные. Мое сердце ожило и колотится где-то в горле, руки дрожат, а пустота в животе такая, что туда можно Нью-Йорк спрятать со всеми его высотками. Суечусь вокруг, как наседка. Вроде уже смыли, а я все не могу успокоиться, нервничаю.
Платон медленно поворачивается. Я стискиваю зубы, собирая в кучу всю свою смелость. Мы взрослые люди, он ранен, я оказываю первую помощь.
Лицо у него тоже раскраснелось, кожа явно воспалена, но волдырей пока нет. Мокрые волосы прилипли ко лбу и кажутся совсем черными.
Так близко я Платона никогда не рассматривала. Если смотреть в упор, он вдруг кажется очень симпатичным. Совсем неидеальным, но в этом словно и соль. Кривая саркастическая улыбка растягивает его губы.
— Если брать десятибалльную шкалу, Элина, насколько я похож на Дедпула?
Прыскаю. Сердце бьется сильнее.
— А по ощущениям? — Изучаю его.
Платон улыбается шире:
— На восьмерку где-то. Все горит.
— Визуально я дала бы пять или шесть, — вру.
— Пиздец. Надо было раньше жениться.
— Тебя бы все равно бросили. Не расстраивайся, моя сестра почти всю жизнь прожила с родителями. Тоже вполне выход.
Он моргает много раз.
При тщательном рассмотрении выясняется, что у Смолина неприлично длинные ресницы. Выгоревшие, оттого и незаметные. А сейчас, мокрые, они как наращенные.
Он снова моргает, чуть приоткрывает глаза и смотрит на меня. Щурится, будто на солнце.
— Капец. Платон, красные.
Это правда.
Он как-то быстро вдруг облизывает губы, морщится и сплевывает. Берет у меня гель, выдавливает на руку, намыливает рот, подбородок. Смывает.
— Не напился, хоть? — Я пыталась сказать резко, но голос подвел и дрогнул. — В смысле, ты мог себе сосуды пожечь.
Платон смотрит в глаза, не ниже. Цепко. Требовательно. Словно от целомудренности этого взгляда зависят наши с ним жизни, и Смолин ей следует.
— Вроде вижу, — говорит.
Снова касается языком губ, теперь не морщится, но все равно сплевывает.
— Ты как так? Еще механик, называется. Тебе вообще можно поручать работу над нашим пластиком? Или ты в котле сваришься, как Джокер, и будешь безумным? Страшный, еще и безумный. Такое себе.
— Ты можешь заткнуться? Красивая, но капец какое трепло.
— Я?!
Платона передергивает, видимо от холода, у него крупные мурашки. Я решаю посмотреть, что с шеей и плечами. Нет ли волдырей.
На груди волдырей нет, но есть много волосков, мокрых, прилипших к коже. Широкая, мужская такая грудь, как у всех, ничего необычного. Несколько родинок и шрамов. Дорожка волос уходит вниз. По идеально плоскому животу, через пупок. Ниже...
А ниже у Платона Игоревича стояк. Да такой, что я, вмиг ошалев, зависаю на целую секунду. Твердый, здоровенный член, будто даже пульсирующий. Резко вверх.
— Я такую эрекцию только в порно видела. Это все мужики так реагируют на ощущения от химожога или только ты один особенный?
