— Если ты прикоснешься ко мне, то все испортишь. Не смей меня касаться. После того как краска высохнет, ты будешь первым. Я буду ждать тебя на балу. Только не сейчас. — И она мне улыбнулась.
Разумеется, я не стал разрисовывать ей лоно. Бижу отправилась на бал совершенно голая, если не считать некоторого подобия фигового листа. Она позволила мне поцеловать ее невыкрашенную вульву, что нужно было делать с предельной осторожностью, чтобы не наглотаться ярко-зеленой и красной краски. Бижу страшно гордилась своей африканской татуировкой. Теперь она выглядела как королева пустынь. Взгляд ее был твердым, сверкающим. Она потрясла серьгами, рассмеялась, набросила на себя плащ и ушла. Я пребывал в таком смятении, что мне потребовалось несколько часов, чтобы собраться и пойти на бал. Я надел только коричневый плащ.
Я уже говорил, что Бижу была вероломной. Она даже не стала дожидаться, пока краска высохнет. Когда я пришел, то обнаружил, что уже не один мужчина пренебрег опасностью запачкаться об ее рисунки. Все узоры на ней были размазаны. Бал был в разгаре. В кабинках сидели обнимающиеся парочки. Происходила коллективная оргия. И Бижу не стала меня дожидаться. Когда она проходила мимо, то оставляла за собой тоненький след спермы, по которому мне не составляло труда ее отыскать.
Хильда была красивой парижской натурщицей. Она по уши влюбилась в одного американского писателя, сочинения которого были настолько скандальными и чувственными, что это сразу же привлекало к нему женщин. Они начинали писать ему письма или пытались через друзей познакомиться лично. Тех, кому удавалось встретиться с ним, неизменно очаровывало его изящество, мягкость.
Это случилось и с Хильдой. Поскольку он оставался безучастным, она принялась за ним ухаживать. Только после того как она сама сделала первые шаги навстречу и приласкала его, он начал заниматься с ней любовью, как ей того и хотелось. Но каждый раз ей приходилось все начинать заново. Вначале ей приходилось как-то его соблазнять: поправить ослабшую подвязку, рассказать о каком-то эпизоде из своей прошлой жизни или развалиться на его диванчике подобно огромной кошке, запрокинув голову и выпятив груди. Она присаживалась ему на колени, предлагала губы, расстегивала ему брюки, возбуждала его.
Они прожили вместе несколько лет и были сильно привязаны друг к другу. Она привыкла к ритму их сексуальных отношений. Он лежал и ждал, наслаждаясь. Она же научилась быть активной, смелой, но при этом страдала, поскольку от природы была необычайно женственной. В ней глубоко сидела уверенность, что женщина без труда может контролировать свои желания, а мужчина нет, поэтому ему даже вредно пытаться это делать. Ей казалось, что женщина просто обязана откликаться на желания мужчины. Она всегда мечтала о том, чтобы у нее был мужчина, который бы подавлял ее волю, управлял ею в сексуальных делах, вел за собой.
Она ублажала этого человека, потому что любила его. Она научилась извлекать его пенис и ласкать, пока он не набухал, отыскивать его рот и возбуждать его язык, прижиматься к нему всем телом, распалять его. Иногда они мирно лежали рядом и беседовали. Когда она опускала руку на его пенис, то обнаруживала, что он напряжен. Однако сам он никогда не приставал к ней. И постепенно она научилась выражать свои желания, свои прихоти. Она окончательно избавилась от сдержанности, робости.
Однажды во время вечеринки на Монпарнасе она повстречала мексиканского художника, крупного смуглого человека, у которого глаза, брови и волосы были темно-угольного цвета. Он был пьян. Вскоре она узнала, что он почти всегда бывает пьяным.
Она произвела на него сильное впечатление. Только что покачивавшийся, нетвердо стоявший на ногах, он сразу подобрался и посмотрел на нее так, словно был большим львом, который смотрит на дрессировщика. В ней было нечто такое, отчего он замер и пытался протрезветь, вырваться из тумана винных паров, в которых постоянно пребывал. В ее лице было нечто такое, отчего ему стало стыдно за свою мятую одежду, краску под ногтями и растрепанные волосы. Ее же он поразил своим обличием демона, демона, который, как ей казалось, присутствует в произведениях американского писателя.
Он был могучим, неугомонным, разрушающим, никого не любил, ни к чему не был привязан — бродяга и авантюрист. Он рисовал в мастерских друзей, одалживая у них холсты и краски, потом оставлял там свои работы и исчезал. Большую часть времени он проводил с цыганами на окраине Парижа. Вместе с ними он жил в повозках, странствуя по всей Франции. Он уважал их обычаи, никогда не занимался любовью с цыганскими женщинами, вместе с ними играл на гитаре в ночных клубах, чтобы немного подзаработать, ел их пищу, чаще всего приготовленную из украденных цыплят.
Когда он повстречал Хильду, его цыганская кибитка находилась сразу за одними из парижских ворот, возле старых, к тому времени уже заброшенных баррикад. Владельцем кибитки был португалец, который обил ее стены изнутри разрисованной кожей. В конце кибитки висел гамак, как в корабельном трюме. Окна имели форму арок. Потолок нависал так низко, что было невозможно выпрямиться в полный рост.
Во время их первой встречи на вечеринке Ранго не пригласил Хильду на танец, хотя у его друзей всю ночь играла музыка. Свет в мастерской был погашен, комната освещалась только отблесками, проникавшими с улицы, и парочки стояли, обнявшись, на балконе. Музыка была томной и расслабляющей.
Ранго стоял и сверху смотрел на Хильду. Потом он спросил:
— Хочешь прогуляться?
Хильда согласилась. Ранго вышел, засунув руки в карманы; в углу рта торчала сигарета. Теперь он уже протрезвел, голова совершенно прояснилась. Они направились к городской окраине, миновали халупы старьевщиков, крохотные сарайчики, нелепо сколоченные, с покатыми крышами и без окон. Воздух проникал туда через щели между досок и кое-как приделанные двери.
Несколько поодаль стояли цыганские кибитки. Было четыре утра, и все еще спали. Хильда не произнесла ни слова. Она шла рядом с Ранго и ощущала, что ее вынимают из скорлупы. Она была совершенно безвольной, не понимающей, что с ней происходит. Она просто плыла по течению.
Руки Ранго были обнажены. Хильда сознавала только одно: ей хотелось, чтобы эти голые руки ее сжали. Он нагнулся, чтобы пролезть в свою кибитку. Потом зажег свечу. Из-за низкого потолка он не мог выпрямиться, она же могла стоять в полный рост.
Свечи отбрасывали на стены огромные тени. Постель была неубранной, одеяло отброшено. Повсюду валялась его одежда. В кибитке имелось две гитары. Он взял одну и, усевшись на гору белья, начал играть. У Хильды было такое чувство, что все это ей только снится, что ей нужно не спускать глаз с его голых рук, с его горла, выступающего из ворота расстегнутой рубашки, чтобы и он смог почувствовать то, что чувствует она, такой же магнетизм.
