Поэтому Марине отводилась пока роль наблюдателя. Да еще не воочию, а только по сведениям Жюли, которые она присылала ежедневно.
«Il est fidèle [19]»
Эта единственная фраза следовала из записки в записку изо дня в день, но она грела Марине душу и питала ее надеждами на благоприятный конец истории ее любви. Всего несколько слов, но они поднимали ее настроение до немыслимых высот, и даже ворчание недомогающей маменьки не могло испортить его.
Она совсем по-другому теперь читала письма князя, которые по-прежнему приходили каждое утро с мальчишкой-посланцем, внимательно вчитываясь в строчки и представляя, как его губы шепчут каждое слово, каждое предложение.
«Минуло уже восемь дней, как я видел вас последний раз. Восемь дней — это чуть больше недели, но целая вечность для меня. Видеть ваше прекрасное лицо, слышать вас дивный голос — вот истинное счастие для меня.
Je vous aime. Я люблю вас страстно. Всем сердцем, всей грешной своей душою я отдаюсь в ваши руки. Доныне я ни одной из женщин не говорил этих слов, до конца осознавая их истинный смысл. Доныне ни одной из них я отдавал свое сердце. Вы — мое сердце, Марина Александровна. А раз не должно, невозможно человеку жить без сердца, вы — моя жизнь…»
День за днем миновала майская пора, и лето вступило в свои права. Петербург постепенно пустел: светские люди переезжали на дачи в Царское Село вслед за двором, поселившимся в Летнем дворце в конце мая на всю летнюю пору; гвардейские — уехали в Царскую Славянку, где полным ходом проходили марши и парады гвардии.
Ольховским снять дачу в Царском не удалось. Во-первых, Софья Александровна не могла выехать по причине слабого здоровья из Петербурга. Во-вторых, когда Анна Степановна вспомнила об этом, было уже довольно поздно, и все мало-мальски приличные дома были уже сняты. Поэтому ей оставалось только роптать да выезжать на те редкие вечера, которые давались людьми их круга, тоже не сумевшими попасть в число дачников. Поэтому она с большим удовольствием приняла приглашение Арсеньевых для Марины погостить у них в Киреевке под присмотром матери графа.
— Я полностью доверяю вам, — дружески похлопала она ту по руке (подобная фамильярность покоробила графиню до глубины души), когда они за чаем в диванной обсуждали возможность поездки Марины в Киреевку. — Вы известны, как персона самых строгих правил, Марина будет под надлежащим патронажем.
Анна Степановна шла на подобное отступление от приличий еще по той причине, что питала большие надежды на этот выезд Марины загород. Она знала, что Арсеньевы и ее дочь будут часто выезжать в Царское Село и в Павловск, где будут встречать царствующую семью, а значит, и Воронина. Она предполагала, что сложившаяся атмосфера подтолкнет того наконец-таки объясниться с ее дочерью. И так затянул с этим, по ее мнению.
Анна Степановна думала также пристроить в складывающуюся компанию еще и Лизоньку, свою вторую дочь, что начала выезжать в этом году, но слишком свободное поведение той на балах да странный блеск в глазах заставили ее переменить свое решение. Слишком вскружили голову той Петербург да золото эполет, пусть побудет под неусыпным оком маменьки. Так и до греха не далеко, не приведи Господь!
Итак, Марина уехала из Петербурга вместе с Арсеньевыми. Она с каким-то щемящим чувством необратимости судьбы уезжала из дома Софьи Александровны. Ей так же, как и ее маменьке, было предчувствие, что это лето бесповоротно изменит ее жизнь. Но они обе и предположить не могли насколько.
Сергей тоже в то утро покидал Петербург.
Он окончательно переезжал в Царскую Славянку на свою холостяцкую квартиру. Ранее он всегда с воодушевлением и восторгом ждал своего переезда на лето загород. Его квартира была не столь комфортна для зимнего проживания, потому зиму он предпочитал проводить в столичном особняке, и для него отъезд в Царскую Славянку в начале лета казался прыжком в прохладные пленительные воды полной свободы от неусыпного надзора старого князя.
Помилуй Бог, он уже не мальчик, а чувствует себя, словно в детской в их фамильном особняке на набережной Фонтанки. Зато в Славянке он царь и Бог для его гвардейских дружков, в Славянке он может вздохнуть полной грудью. Сколько бутылок было выпито тут! Сколько прекрасных вдовушек и дам полусвета побывали в его холостяцкой берлоге! Сколько пари разрешалось здесь! Свобода гвардейских казарм, одним словом — ни больше, ни меньше.
Но в это утро Загорский был мрачен. Даже прекрасное солнечное начало дня да записка от товарища по полку Кулагина, зазывавшая его на полковую пирушку и сулившая некий «божественный сюрприз», не радовала его. Он чувствовал себя прескверно, словно кошки скребли в его душе, еще со вчерашнего дня.
Совесть. Именно ее угрызения мучили Загорского с вечера и не дали сомкнуть глаз этой ночью. Он выкурил свой трехдневный запас сигар за эти ночные бессумрачные часы. И думал. Думал все время до раннего утра. Ему казалось, что в какой-то момент прошлого вечера он мог поступить по-иному, чуть мягче, может быть… Сергей воскрешал в памяти каждое его мгновение и не мог отделаться от ощущения, что он все-таки последний мерзавец. Он чувствовал себя именно так, и ничто не смогло бы сейчас разуверить его в этом.
Прошлым вечером Загорский нанес визит Натали. Первый раз за все время, что она вернулась в Петербург. Первый раз за месяц.
Он всегда стремился сразу же прояснить отношения, порвать былые отношения, прекратить приятную, но начавшую тяготить его связь. Различие было в том, что ранее это происходило с женщинами, которые были готовы к этому. Женщинами, которые с самого начала предполагали, что их связь будет когда-нибудь иметь свой конец.
Натали же была не такая. Она была особенная. Она была другая.
Он чувствовал некую ответственность за нее. Сергей помнил ее еще той девочкой, что так задорно смеялась, когда он раскачивал ее на качелях в саду имения ее родителей. Той девочкой, что краснела при виде его, а он, так по-девичьи, смущенно краснел в ответ.
Когда их первая нежная влюбленность превратилась в эту порочную связь? Когда она превратилась в те узы, которые душили его теперь?
Он не был трусом, и его тяготило осознание неприятности своего поступка, но Загорский избегал встречи с Натали, как только мог. Он даже признавал, что был доволен фактом нездоровья Натали — это не позволяло той часто выезжать в свет. А сам он стремился не бывать в тех салонах, где существовала возможность ее увидеть. Он так боялся причинить ей боль, что не осознавал, что своим уклонением от встречи с ней, своими равнодушными и короткими записками на ее письма причиняет ей большее расстройство.
Наконец Загорский решился и в ответ на ее очередное письмо написал, что навестит ее вечером. Она стала настойчива в своих записках к нему с просьбами навестить «une pauvre malade [20]», что он понял тянуть долее нельзя.
Прибыв к дому Ланских, он долго не мог решиться и спешиться. Он смотрел на темные окна особняка и чувствовал странную горечь во рту. Он уже заранее знал, что это расставание не будет схожим с предыдущими в его жизни. Он бы и сидел в седле дальше, наверное, если бы дверь входа со стороны двора не распахнулась бы и не показалась горничная Натали.
— Что же вы ждете, барин? — прошептала она. — Хозяина, конечно, дома нет, но вдруг увидит кто и донесет ему. Спешивайтесь скорее. Нешто забыли…
Загорского неприятно кольнула ее последняя фраза. Он действительно забыл. Забыл и не хотел вспоминать этот путь по темному особняку по коридору для слуг, эти свидания тайком, эту страсть украдкой. Теперь это казалось ему столь грязным, столь бесчестным, что он удивился этому неожиданному ощущению брезгливости.
Натали ждала его, сидя в кресле перед туалетным столиком. Сквозь пламя единственной свечи она смотрела на свое отражение и не повернулась, когда он ступил в комнату. Она никак не показала, что заметила его присутствие, и он, даже радуясь в глубине души такому холодному приему, опустился в кресло и принял предложенный горничной бокал вина.
