Когда меня впервые приговорили закончить свою школьную карьеру здесь, в Роли, другие дети смотрели на меня как на диковинку. Таинственная шкатулка, обернутая в кожу с чернилами, и они не были полностью уверены, что находится внутри. Несколько человек тыкали и ковыряли коробку, встряхивая ее, чтобы посмотреть, смогут ли они догадаться, что в ней находится, но все это изменилось после стрельбы. Теперь же люди, похоже, решили, что на самом деле я — ящик Пандоры, и меня следует оставить в покое любой ценой, чтобы я не привел к концу этого гребаного мира.
Снова. Ха. Чертова. Ха.
Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Иметь длинные ноги — это благословение. В музыкальной комнате Сильвер сидит у окна с гитарой на коленях, наигрывая медленную, меланхоличную мелодию и глядя сквозь стекло на белый мир за окном. Я смотрю на нее, и каждая мысль, проносившаяся у меня в голове секунду назад, исчезает, превращаясь в черноту.
Она купается в холодном зимнем солнце, профиль лица очерчен ослепительной белизной. Под этим углом свет преломляется через линзу ее глаза, выхватывая и освещая лишь самый слабый оттенок синего. Пряди ее волос цепляются за свет, сияя вокруг головы, как тонкие золотые нити. Она выглядит великолепно, когда рассеянно перебирает струны гитары, рассказывая свою печальную историю, воротник ее простой серой футболки болтается свободно, обнажая ее плечо... Боже, это заставляет мою грудь болеть. Я все еще привыкаю к подобным чувствам по отношению к другому человеку. Любовь была мне незнакома с тех пор, как мне исполнилось шесть лет, а теперь она ворвалась в мой мир, как проклятый ураган, снесла двери моего рассудка и перевернула все, что я когда-либо знал.
— Ты собираешься просто стоять там или все же поиграешь со мной? — тихо спрашивает Сильвер.
Оказывается, она заметила, что я пришел. Натягивая строгое выражение на лицо, вхожу в музыкальную комнату, останавливаюсь перед инструментами, делая вид, что выбираю идеальный вариант. Сильвер тихо смеется себе под нос, ее пальцы все еще перебирают струны гитары, которую она выбрала для себя; сегодня она оставила свою дома.
С размаху я снимаю со стены самую старую, самую потрепанную гитару, размахиваю ею, как трофеем, и придвигаю табурет напротив Сильвера.
— Интересный выбор, — замечает она.
Я проверяю струны, корректируя их настройку по одной за раз. Когда я удовлетворен звучанием, позволяю себе слегка улыбнуться.
— Старые гитары-самые лучшие. Дерево теплое. Оно проделало все свои перемещения и деформации. Старые гитары вроде этой впитали в себя много музыки. Они всегда несут самые сладкие ноты.
Это звучит глупо, но Сильвер не смеется. Она наклоняет голову набок, глаза ее сужаются, как будто она видит инструмент впервые.
— Покажи мне, — говорит она.
Теперь моя очередь смеяться.
— Да, мэм. Твое желание для меня закон.
Говорят, музыка передается по наследству, по твоей крови, но я не знаю, правда ли это. Я единственный музыкальный человек в своей семье. Папа лирически восклицает о том, что играл на барабанах в группе со своими друзьями в старших классах, но я видела, как этот человек выстукивал ритм на своем столе, и поверьте мне... думаю, что он мог быть причиной того, что группа распалась в выпускном классе.
Мистер Скотт, учитель музыки, который изначально учил меня играть, когда я была ребенком, дал мне механику игры на гитаре. Голые факты. Держать пальцы здесь, чтобы создать этот звук. Нажать здесь, чтобы получить вот это звук. А затем бренчать вот так, чтобы создать ритм. Но он не давал мне ту тоску, которая разливается по моим венам всякий раз, когда я слышала, как играют что-то прекрасное. Это уже было во мне. На протяжении многих лет я полагалась на YouTube, чтобы найти талантливых гитаристов, которые заставляли меня чувствовать себя так, когда они играли. Я наблюдала и изучала их, останавливая, переигрывая, мои пальцы спотыкались о струны, пока я наконец не поняла, как они заставляют свои инструменты петь, а затем я заставила подпевать свои.
Я никогда лично не видела, чтобы кто-то заставлял гитару плакать, как Алекс заставляет плакать потертую, старую гитару в его руках, и это зрелище захватывает дух.
Его поза ужасна, спина сильно согнута над гитарой, голова повернута набок, и он внимательно слушает музыку, льющуюся из кончиков пальцев. Мистер Скотт всегда упрекал меня, если моя спина не была прямой, как шомпол, голова поднята, глаза устремлены вперед, а не вниз на струны. Ясно, что Алекс не следит за тем, что делают его руки, чтобы убедиться, что он бьет по правильным струнам. Его переборы и переплетения безупречны. Он смотрит на свои руки, как будто следует за ними, а музыка рисует картину, которую он хочет увидеть, когда она появится на свет.
Да и сама музыка тоже...
Боже.
Мрачная. Грубая. Сложная и тихая в одних местах, дерзкая и яростная в других. Приливы и отливы мелодии — это не то, что я бы назвала красивым для слуха. Дело не только в этом. Она затягивает меня, погружая свои когти глубоко в меня, овладевая мной так, как это случается только раз или два в жизни, если тебе повезет.
Я забываю дышать, наблюдая, как он создает свой шедевр. Когда Алекс закрывает глаза, выпрямляется, откидывает голову назад, поток музыки темнеет, опускаясь вниз в безумие темных, басовых, неистовых нот, до меня доходит, что эта музыка — сам Алекс. Она так точно описывает каждую его часть, что я понимаю, что он не просто играет для меня песню. Он показывает мне, какой он, делится со мной самым интимным, трогательным, личным способом, который только знает.
Я откладываю гитару, прислонив ее к стене у окна, собираясь закрыть глаза, чтобы сосредоточиться только на музыке. Но я не могу этого сделать. Алекса нужно видеть. Татуировки на тыльной стороне его ладоней перемещаются, когда его пальцы летают вверх и вниз по струнам — роза и волк, выступающие в концерте, один задает вопрос, а другой отвечает, не пропуская ни одного удара. Его темные волосы снова упали на лицо, скрывая черты, но я улавливаю угольный контур ресниц на его щеках, крошечную морщинку между бровями, белую вспышку передних зубов, впивающихся в нижнюю губу, и каждая отдельная черта заставляет мое сердце биться быстрее.
Он самый горячий парень, которого я когда-либо видела. Это неоспоримо. Но вот так, с гитарой в руках, играя как одержимый, он больше, чем просто человек. Он — сила природы, буря, запертая в стеклянной бутылке, бушующая и отчаянно пытающаяся вырваться, и я не могу, черт возьми, отвести взгляд.
Музыка нарастает, нарастает, нарастает, с каждой секундой она все более неистовая. Как и в ту ночь в гостевой спальне, он держит меня за горло, и мне кажется, что он сжимает его. Я сжимаю ноги вместе не в силах усидеть на месте, мои соски болезненно пульсируют. Я так возбуждена тем, что вижу, что слышу, что даже не думаю, что смогу выдержать это еще хоть секунду…
Музыка резко заканчивается, обрываясь на нестройной, звенящей ноте.
Я громко ахаю.
Такое ощущение, что я просто оступилась, отвлекшись и просто упала с края обрыва. Мне приходится крепко прижать ладони к бедрам, чтобы не раскачиваться на стуле. Алекс открывает глаза, небрежным взмахом руки откидывает назад волосы, а затем насмешливо выгибает бровь и улыбается мне, как сам дьявол.
— Ну что? Никаких оваций стоя? — бормочет он.
Черт, его голос похож на гравий, грубый и шероховатый, точно так же, как музыка, которую он только что отделил от своего тела. У меня чертовски звенит в ушах.
— Ты чертовски самонадеян, Алессандро Моретти, — упрекаю я его, но у меня перехватывает дыхание, а голос дрожит от волнения.
Он слышит, какое впечатление произвел на меня. Сдерживает улыбку, вертит гитару в руках, оценивающе смотрит на нее несколько секунд, потом откладывает ее в сторону и прислоняет рядом к моей. В следующую секунду он уже вскакивает на ноги и сокращает и без того узкую щель между нами. Я вздрагиваю, когда он обхватывает мое лицо руками, откидывая мою голову назад так, что я вынуждена смотреть на него.
