— Аа-мминь!
Мальчика, будущего наследника престола, будущего императора, хотя наполовину ставшего бы русским по крови.
Как всегда при мысли о Лулу, Охотников ощутил необыкновенный подъём чувств вместе с возбуждением; шумно выдохнул, сводя по обыкновению губы трубочкою: фу-у... Выдохнул, крестясь, старался сейчас успокоиться.
— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняяй! Сокровища благих! И жизни! Подателю! Прииди и веселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси! Блаже, душа наша!
— Аа-мминь!
— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! И Ныне, и присно, и во вее-ки вее-кооов!..
— Амм… — не успел произнести — тихонько дернули за рукав; обернулся. Это был лакей офицерских комнат в первом этаже. Охотников вышел за ним вон в темноту ночи — как бы вернулся в настоящее из светлых горних сфер, застегнул на подбородке ремешок каски. — Ну?
— Так что позвольте доложить, ваше благородие: кровать постлана.
Ещё не успевший полностью выпасть из мечты, Охотников только кивнул, рукой сделал знак — пальцами от себя: иди. Как это прозвучало: кровать постлана. Кровать постлана. Он просто сходит с ума, когда долго не видит Лулу наедине, а до сегодняшнего свидания он не видел её почти три недели. Кровать постлана. Кровать давно постлана. И вновь он ощутил страшную усталость во всём теле, голова закружилась. Мысль странная пролетела: никогда он более не увидит ее, не увидит своего ребёнка, невесть откуда взявшаяся мысль вызвала ещё большее опустошение в нём.
Спать дежурному офицеру, разумеется, запрещалось. После вечерней зари дежурный должен был оставаться в шинели, при палаше и двух пистолетах, но с воцарением Александра Павловича — попробовали бы эдак-то при его батюшке! — с воцарением, значит, Александра Павловича каждому дежурному после вечерней зари застилался на первом этаже офицерских комнат диван, и Охотников знал, что сейчас на диван уже положена Антоном его, охотниковская, ночная рубашка. Никто без лакея войти к Охотникову не мог, а на верность своего лакея Антона Охотников вполне полагался — тот не откроет дверей, пока барин не приведет себя полностью в порядок.
И сон свалил Алексея, как пушечное ядро. Очищенного молитвою, мечтой и тяжёлой мыслью, сон свалил его как мёртвого, как мёртвого свалил его сон. Приснился тот же бой, умирающая его лошадь с вываливающимися на кровяную траву внутренностями, сам себе приснился будто бы раненным в правый бок и в правую руку, приснился скачущий — вдалеке, по самому краю поля, — приснился скачущий на белом жеребце император, император в белом же форменном сюртуке на фоне зелёного леса, в одиночестве скачущий на фоне леса, из которого по нему, императору, палили картечью — вспышки просверкивали то и дело тут и там сквозь листву и бурые стволы буков и дубов — во сне понял, что это Австрия, только в австрийских предгорьях такой сухой буковый и дубовый лес. Вспышки, значит, просверкивали сквозь листву, красно-жёлтым огнем поджигая её и превращая в золотые червонцы, падающие к ногам императорской лошади, широким махом шедшей под картечью. Деньги, деньги, пропадали деньги! Охотников, пеший и раненый, никак сейчас был не в состоянии вывести государя из-под огня, да и во сне-то он мог себе признаться: не желал он Александру Павловичу никакой удачи, жизни, победы и денег, жизни не желал тому, кто в любую минуту мог обладать женой своей, хотя не обладал, по её словам, ни единого раза, но мог в любую минуту обладать — жизни ему не желал, но, верный присяге, жизнью пожертвовал бы, чтобы спасти. Однако не мог тяжко спавший Охотников спасти сейчас императора, не мог спасти ни императора, ни денег его, потому что лежал ничком на диване за зелёной бархатной ширмой, как мёртвый лежал — без ботфортов, пятка высовывалась из-под одеяла, только слушал в бессилии разрывы картечи. Бумм! — ударило очень сильно и очень близко, так близко, что дежурному по полку следовало бы проснуться. Бумм! Со свистом пролетел по воздуху свинец, с треском распахнулись выбитые двери, вышибленный замок упал к розовой пятке Охотникова, дымясь деревянною пылью, как дымящееся ядро, и сверху на это ядро, накрывая его своим телом, упал, держась за голову, тяжко раненный Антон.
— Спит? — громко спросили над Охотниковым, и страшный русский мат раздался в австрийской рощице, вдоль которой только что скакал одинокий русский император. — Свечей сюда!
Тут Охотников получил страшный удар в плечо. Во сне ли он увидел пред собою великого князя Константина Павловича? Свет метался, тени ходили по искажённому гневом лицу начальника всей русской кавалерии, совершавшего ночной обход гвардейских полков. С такой поистине отцовской яростью великий князь смотрел на него единственный раз — несколько лет назад. Тогда корнет Охотников отказался покупать его гнедую лошадь, а всадница на пегом «гунтере» — так у них в полку называли тяжелых немецких лошадей, — только что кричавшая «Mehr Allure!», всадница молча все мерила и мерила кругами императорский манеж. Но вот она выехала на середину, еле заметным — Охотников заметил — движением таза послала коня шагом вперёд, к нему. Она подняла вуаль, и Охотников увидел скуластое, в веснушках, молодое женское лицо с густыми рыжими бровями и узкими, сведенными гузкой губами. Всадница осмотрела его с ног до головы, словно бы на ярмарке сейчас выбирала себе работника и словно бы он, Алексей Охотников, сам сейчас продавался, а вовсе не явился сюда что-либо покупать.
— Sind Sie erst kuerzlich ins Regiment eingetreten, Kornett?[35] — в упор смотря, невесть чему усмехаясь, произнесла резким сухим голосом. Охотников замешкался с ответом, плохо знал немецкий, да и понятия не имел, как титуловать даму. — Je demande: vous etes recemment promu dans le regiment, cornette?[36]
— Oui… — он находился в замешательстве секунду, не более, хотел было ответить «Oui, Madame», но интуиция подсказала правильный ответ: — Oui… Votre Altesse.[37]
Никто, кроме членов императорской семьи и особ, сугубо приближённых к трону, и не мог кататься в императорском манеже.
Вдруг остановился возле террасы, служившей главной гатчинской пристанью. Свершал обход гатчинского дворца; быстрым шагом — действительно словно бы начальник римского караула, обходящего лагерные укрепления по периметру, быстрым шагом вместе со свитой обходил дворец. Сюда же, на пристань, не заходил целый год; почитай, не заходил на пристань никогда — боялся воды. Пристань была устроена с большою лестницей, спускающейся непосредственно к самим кораблям. Император, стоя на верхней площадке, намерен был встречать здесь государей дружественных держав; до разрыва с Буонапарте Павел Петрович полагал, что здесь к нему по ступенькам поднимется Наполеон — в свете речных бликов, в звуках пушечного салюта; в перерывах меж залпами слышался бы треск флагов на ветру.
