— Вы, наверно, гадаете, зачем я пришла, — предположила Эскуратова.
— Если честно, то да, — признался Вальд.
— В моих глазах, — сказала Эскуратова, — вы как бы преемник моего покойного мужа.
Вальд остановился.
— Простите, — сказал он, — я так неучтив… Очевидно, я первым делом должен был высказать свои соболезнования.
— Считайте, что вы их уже высказали.
Вальд почувствовал некоторое облегчение и вновь принялся расхаживать по кабинету.
— Видите ли, — сказала дама, — с моей стороны это, быть может, совершенно необоснованная претензия…
Она смешалась и умолкла.
— Продолжайте, — дружелюбно предложил Вальд, продолжая расхаживать.
— Во-первых, спасибо, что вы меня приняли вообще. Сейчас, после… после этого, — сказала дама с усилием, — все знакомые отвернулись от меня… Я не была в курсе дел Бориса; возможно, он был в чем-то замешан… но ведь мы общались с женами его знакомых… даже с детьми… по отношению к детям это особенно жестоко…
— Я понимаю, — сказал Вальд.
— Как раз в тот момент, когда мне потребовалась моральная поддержка, я осталась совершенно одна, — как бы с удивлением сказала Эскуратова. — Ведь мы из провинции… у меня даже родственников нет в Москве…
— М-да, — сказал Вальд. — А вы не думали уехать?
— Думала, — вздохнула Эскуратова. — Как не думать! Собственно, это зависит от вас. Конечно, я не хотела бы уезжать. Время — лучший лекарь… кто знает, как повернутся события через год, два… Я бы еще могла, так сказать, обрести почву под ногами. Ведь я молода, — слабо улыбнулась она, первый раз за время своего визита. — У меня есть какие-то умения и достоинства…
— Безусловно, — подтвердил Вальд, продолжая расхаживать и понемногу вспоминая «Империал» и «Эвиту». Конечно, задница Сьёкье была несравненна, но задница Эскуратовой была тоже очень и очень неплоха.
— Мне нужно выжить, перебиться, — сказала Эскуратова. — К кому бы я еще пришла, кроме вас?
— Но… что же я могу? — удивился Вальд.
— Вы можете многое, — вздохнула Эскуратова. — Например, сделать так, чтобы я могла поддерживать жизненный уровень, хоть сколько-то похожий на то, к чему привыкли я и мои дети… простите, — смутившись и опустив голову, попросила она, — а вы не могли бы хотя бы минутку не ходить… побыть, например, вот здесь… Мне так трудно сосредоточиться!
Вальд остановился за несколько шагов от кресла с Эскуратовой и скроил сочувственную рожу.
— Я понял, — сказал он. — Я подумаю.
— Всего лишь подумаете? — улыбнулась дама, слегка передвинувшись с одного края кресла на другой. — Я полагала, для вас это такая мелочь…
— Здесь важен не столько финансовый аспект, сколько моральный, — смутился Вальд. — Боюсь, мне сложно вам объяснить…
— О, я понимаю! — воскликнула Эскуратова. — Я понимаю больше, чем вы думаете! Но знаете… в благородные времена победители никогда не оставляли жен побежденных в нищете; они или убивали их…
Она сделала паузу и отпила глоточек чая.
— …или брали себе в наложницы.
— Я не хочу вас убивать, — пробормотал Вальд.
Эскуратова осторожно поставила чашку с чаем на стол, затем сняла шляпку и тоже положила на стол, а затем поднялась с кресла и рухнула перед Вальдом на колени.
— Вальдемар! — крикнула она, ломая руки. — Мне было так трудно заставить себя явиться к вам… Умоляю, не прогоняйте меня! Вы моя единственная надежда!
Вальд растерялся.
В такие минуты, подумал он, хорошо бы позвонить в звонок. В такой колокольчик — взять его со стола и позвонить. Тут же набегают слуги… лакеи в ливреях… грум… нет, не грум, а — как его? — мажордом… Хватают бесцеремонную посетительницу… Нет, как-то неблагородно.
— Вальдемар, — громко шепнула Эскуратова. — Неужели ты не помнишь, как мы с тобой танцевали? I’ll be surprisingly good for you! — пропела она, выразительно поводя руками и покачивая головой. — Ах, что это был за танец… ведь ты хотел меня — ну признайся, хотел? Я помню вот это, — она коснулась руками того, что уже предательски начинало набухать как бы в насмешку над мыслями о колокольчике и вообще над добропорядочностью кабинета, — помню, как оно вторглось в мою плоть и заставило меня едва не закричать от восторга! Почему мы не одни, с досадой думала я тогда, — говорила она все громче и громче, прижавшись щекой к гульфику Вальда и начиная его расстегивать, — и почему оно касается меня так высоко? я хотела бы ниже, дальше… Я хотела бы… Я бы…
Дальнейшие слова сделались неразборчивы. Вальд поискал глазами кресло, надеясь обрести твердую опору, но оно было слишком далеко. Тогда он схватил голову Эскуратовой и оперся на нее, стоящую на коленях вполне устойчиво и лишь издавшую громкий, сладкий стон от этой тяжкой нагрузки.
Затем он нагнулся, опираясь на голову Эскуратовой животом, и обеими руками потащил на себя ее длинную, широкую юбку. Юбке этой, казалось, не было конца. Он тянул и тянул ее, в то время как Эскуратова перебирала коленями, облегчая Вальду его задачу и вместе с тем непостижимым образом оставаясь надежной опорой для его живота… и наконец, взору Вальда открылась вожделенная задница, все более похожая на ту, далекую и покинутую, и потому несущая на себе печать чего-то универсального. Вальд выпрямился и набросил на голову Эскуратовой юбку, остававшуюся в его руках. Через эту юбку, как через чехол, он схватил Эскуратову за голову и рванул ее вверх. Он развернул ее. Он повалил ее на письменный стол, нащупал рукой кружевные трусики и резко дернул их на себя, и трусики лопнули с громким, жалобным звоном.
— Я не хочу банальной связи, — шепнула сквозь юбку Эскуратова.
Вальд засадил.
Эскуратова застонала.
…Через пять минут, обмякнув, опустившись на ковер от слабости в ногах и привалившись боком к тугому бедру Эскуратовой, он тяжело дышал и тупо думал лишь о том, как давно у него не было женщины.
— Выбросы твоей спермы совпали с ударами часов, — заметила Эскуратова. — Ты обратил внимание?
— Нет, — хрипло сказал Вальд.
— А жаль. Это было так романтично.
Вальд приподнял голову. Эскуратова по-прежнему лежала на столе, и ее задница, по-прежнему обнаженная, располагалась настолько близко к его глазам, что если бы на ней было что-нибудь напечатано обычным газетным шрифтом, ему пришлось бы напрячь зрение, чтобы прочесть. Он напряг зрение и рассмотрел редкие, тонкие, бесцветные волоски, рассмотрел даже поры в белой кожице и увидел среди них маленький розовый прыщик, конечно же, не замеченный им до этого. Затем он спустился взглядом ниже, горизонтально пропутешествовал им вдоль неглубокой висящей складки, ненадолго задержался на озерцах собственной спермы, тускло поблескивающих, как глазурь на тульском прянике, и наконец уперся в то место, где волосы становились темными, крепкими, многочисленными и с отчаянной наглостью лезли из глубин наружу.
