— Тогда мы должны поскорее спасти моих братьев! — сказала я.
— Желаю тебе удачи, — с сомнением в голосе произнес Сенмут.
— А как попасть в дом Родопис?
Сенмут рассмеялся.
— Вместе со мной. Попасть туда легко, когда у нее симподий. Вот только выйти очень трудно.
Лесбосские аристократы пришли бы в ужас, увидев то, что называлось симподием в доме Родопис. Если мы состязались в мастерстве сочинения песен, то ее гости состязались в выплескивании друг на друга винного осадка. Небольшие группки людей играли в кости, а другие смотрели, как перед ними обнажаются флейтистки. (К окончанию вечера они начали совокупляться с мулами.) Вино лилось рекой — у него был вкус вина, которое делали на лесбосских винодельнях моего деда, — но не успела я пригубить его, как Сенмут остановил меня.
— Ничего не ешь и не пей здесь, если тебе дорога жизнь, — сказал он.
Я сплюнула то, что было у меня во рту, в ладонь.
— А где Родопис? — спросила я.
— Я пока ее не вижу. Бывает, она появляется очень поздно, когда все гуляки уже пьяны.
Но тут я увидела женщину, которая не могла быть не кем иным, как Родопис. Она была высока, как Афина, и прекрасна, как Елена. У нее были золотые волосы, притянутые к голове золотыми нитями. На ней было прозрачное облегающее платье из некрашеной льняной ткани, ниспадавшее складками до золотых сандалий. Если бы Афродита спустилась на землю, она была бы похожа на Родопис: косички золотых волос, сияющие голубые глаза, округлые груди с розовыми сосками, белые бедра, а между ними золотое гнездо всклокоченных волос. Через льняную ткань были видны ее прекрасные груди и треугольник лобка цвета меда. Она шествовала как богиня, да и пахло от нее как от богини. Ее волосы, груди, пупок благоухали всеми цветами Востока. Она направилась прямо ко мне.
— Сапфо, — сказала она, — я уже давно жду тебя. Алкей с Лесбоса говорил, что ты можешь здесь объявиться. Нам нужно обсудить кое-что.
Она говорила со мной как с союзницей, а не врагом. Я была поражена уже тем, что она знает мое имя, а еще больше — ее знакомством с Алкеем. Едва увидев Родопис, я прониклась к ней чувством ревности, но в то же время меня странным образом влекло к ней.
— Что ты сделала с моими братьями?
— Что они сами с собой сделали? Я с ними ничего не делала.
— Ты сделала рабом Лариха. И я думаю, Харакса тоже.
— Ничего такого я не делала. Я только любила Харакса и баловала его. Все, что он отдал, он отдал по своей собственной воле. Брось, Сапфо, ты же сама знаешь, как мужчины клевещут на женщин. Не верь всяким слухам обо мне. — Она бросила недовольный взгляд на Сенмута. — Харакс готовит лесбосское вино для симподия. Он должен вот-вот появиться. Брось это, пей, предавайся удовольствиям.
Я сделала вид, что пью. Праксиноя вообще никогда не прикасалась к вину, а потому опасность ей не грозила. Вдруг раздалось пение флейт и звон колокольчиков. Вихрем вылетели вавилонские танцовщицы с колокольчиками на пальцах, запястьях и щиколотках. Они несли ароматизированные палочки, запах которых заполнил комнату. Танцуя, они делали такие движения, словно занимались любовью с воздухом. Их духи были настолько терпкими, что голова начинала кружиться.
Они порхали вокруг нас, а я оглядывала собравшихся в поисках моего брата Харакса. Как и Ларих, который в юности разливал в Митилене вино для аристократов, Харакс был красивым юношей. Не может быть, чтобы этот виночерпий был Хараксом — отечный, в забрызганном вином хитоне, он разливал напиток и низко кланялся гостям.
— Харакс!
— Сапфо… Слава богу, ты приплыла, чтобы спасти нас! Эта Цирцея нас околдовала! — воскликнул Харакс.
— Похоже на то. А что с нашим несчастным братом?
— Я бы предпочел вместе с ним вращать мельничные жернова, чем унижаться здесь, разливая вино на симподии.
— Наверно, тебе следовало подумать об этом раньше, — заметила Праксиноя.
— Я и подумал. Я предупредил Керкила, что нам грозит опасность — что нас могут ограбить, но она и его околдовала. Мыс ним выкупили ее, взяв в долг денег в счет будущего урожая на Лесбосе. Теперь она свободна, а мы — се рабы. Это случилось так быстро — мы и глазом не успели моргнуть. Я не мог написать об этом в моем письме. И положение наше ухудшается. Теперь Родопис заявляет, что ей принадлежит часть наших семейных виноградников! Нам никогда от нее не освободиться!
— Виноградники деда не принадлежали тебе — с какой стати ты стал торговать ими? — прошипела я. — Ты не имел права платить ими за свою шлюху!
— Я и не собирался это делать! — сказал Харакс, — Меня обвели вокруг пальца. Сапфо… если ты когда-нибудь меня любила… спаси меня!
— Это похоже на историю орла и стрелы, — сказал красивый темнокожий человек, подойдя к нам сзади. — Вы се знаете?
Харакс был рад переменить тему.
— Пожалуйста, расскажи нам ее, — попросила я незнакомца, чьи огромные черные глаза смотрели так, словно он хотел меня проглотить.
У Праксинои сделалось несчастное лицо. Оно у нее всегда делается таким, когда у меня появляется поклонник.
— Орел уселся на высокой скале, откуда наблюдал за мужчиной, которого собирался съесть. Лучник, затаившись, наблюдал за орлом, он прицелился, пустил стрелу и смертельно ранил орла. Орел посмотрел на стрелу, которая вошла в его сердце, и увидел, что своим оперением стрела обязана ему. «Для меня вдвойне горше, — воскликнул он, — умирать от стрелы, перья которой когда-то были и моих крыльях!» То же самое можно сказать про мужчин и их обещания. Они вечно вонзают в себя свои собственные стрелы.
— Кто ты? — спросила я красавца, которого явно влекло ко мне, как и меня к нему.
— Я — Эзоп, прежде был рабом, — сказал человек. — А теперь свободен, в отличие от твоих братьев. Ты спасешь их?
— Конечно спасу, пусть они и заблудшие! Меня воспитывали в уважении к семье, какими бы глупыми ни были ее члены.
— Вот только спасать их сразу или позволить им пострадать еще немного? — спросила Праксиноя. — Может быть, им стоит получше выучить этот урок.
— Тогда ты должна научить их избегать ранений от собственных стрел, — сказал мне Эзоп. — Все мои притчи об этом. У большинства людей нет врагов хуже, чем они сами. Человек падает, споткнувшись не о собственный меч, а о собственный фаллос. Все наши герои подтверждают это: Одиссей попадал в плен не столько к врагам, сколько к женщинам. Раб — самый внимательный наблюдатель. Если он хочет выжить, у него нет иного выбора.
— Я вот вытерпела все твои слова — и не умерла, — сказала Праксиноя.
— Когда-то и у Родопис была такая же проницательность, — продолжал Эзоп. — Но она забыла свое скромное происхождение, а потому теперь стала такой уязвимой. Сможешь ли ты одержать над ней победу? С моей помощью — да. Я даже могу поспособствовать тебе в вызволении твоих глупых братьев.
