— Одну вижу ценность в том, что ты сказал, — заметил Вальд, — это насчет плохого следователя. Оно, конечно, и так яснее ясного… но мне нравится ход твоей мысли! По-моему, ты созрел.
— Для чего?
— Для чего и я. Драпать надо, партнер. Ноги делать, когти рвать… да поживей, пока… Только не начинай насчет отпустят, не отпустят… Давай лучше придумаем четкий план.
— Партнер, — спросил Филипп, — сколько раз я тебе предлагал это? Не ты мне, а я тебе?
— То было как-то несерьезно.
— А сейчас — наоборот, слишком серьезно. Граница нас не спасет.
— Я бы тебе поверил, если б у нас было больше на пару нулей. А так — кто мы такие?
Филипп внезапно расхохотался.
— Я понял, в чем дело! — сказал он. — Тебе раньше просто было не к кому. А сейчас появилось к кому. Дитя!
— А хоть бы и так, — буркнул Вальд. — Короче?
— Надо подумать, — сказал Филипп.
— А мы чем сейчас занимаемся?
— Слушай, — сказал Филипп, — у меня есть мысль.
— Опять насчет кожаного?
— Нет… в твоем направлении. Вполне ортодоксальная мысль. Как ты думаешь, сколько реально у нас времени?
— Откуда мне знать? Это твой кадр.
— Ну все же. Месяц, два?
— Понятия не имею. Ну, месяц.
— Отпусти меня на пару недель к жене.
Вальд ухмыльнулся.
— Бежишь от ответственности?
— Может, наоборот, к ней. Ты не думаешь, что если по-твоему, то нам придется прописываться по разным адресам?
— Да, — признал Вальд, — это ближе к теме… но нельзя ли заочно? Время для разъездов какое-то не самое подходящее.
— Ну, на недельку…
— Дело не в этом.
— Не хочешь в одиночку придумывать план, — заключил Филипп. — Но, по твоей версии, план и не нужен. Если отпустят — а в этом ты оптимист, — то езжай да женись, да не возвращайся. Интернет, он и в Африке Интернет… Мне, кстати, сложней; хотя за столько времени все процедуры вроде изучены…
— Так что, — спросил Вальд, — мы решили?
— Ну… готовься, — пожал плечами Филипп. — Кстати, почему «мы»? Мы — «мы» — делали общее дело и жили на одной земле, пусть не очень-то привлекательной. Дело наше тухнет, одной земли впереди не видать… Уж не будет «мы», Вальд; подумай об этом тоже.
— Пожалуй, тебе нужно поехать, — сказал Вальд. — Я подумал, что твой подчеркнуто развлекательный рейд усыпит их бдительность.
— Отличная мысль! До чего продуктивно работаем.
— Может, сходим в театр? — неожиданно спросил Вальд. — Два холостяка. Никогда не ходили вдвоем.
— Может, девочек? — спросил Филипп.
— Нет уж. Пойдешь в театр?
Филипп отрицательно помотал головой.
— А если я когда-нибудь приглашу тебя в город Берген? — спросил Вальд. — Там бывает роскошный музыкальный фестиваль, каждый год на исходе мая.
— Вот это дело, — одобрил Филипп. — И я тебя тоже куда-нибудь приглашу; в Испании фестивалей множество.
— Ты меня в Памплону, на это… где с быками бегут…
— Сан-Фермин.
— Во.
Они замолчали.
— Ну, что ты киснешь? — презрительно спросил Филипп. — Рохля ты нерешительная! Созрел наконец и тут же скис. Ничего же особенного не происходит. Гумилева читал? Это называется пассионарность; народы приходят в движение, народы перемещаются с место на место, диффундируют, ассимилируют… Наши потомки будут говорить на других языках.
— Да.
— А расставаться не хочется, верно? Устроим колонию, а?
— Развеселился, — проворчал Вальд. — Все, поговорили… езжай-ка теперь побыстрее к жене.
* * *
Милая Вы моя! Как это трогательно… Разумеется, искусство читать между строк так быстро не исчезает. Но в данном случае…
Поверьте мне, Вас напугали. Вы очень эмоциональны; право, напугать Вас легко. К тому же эти люди умеют говорить очень страшно. Страх этот передается вниз, растекается, как шампанское по пирамиде фужеров, и фактически это единственное, что у них есть вообще. Больше они ничего не умеют.
Раньше они умели стрелять — умели других заставить стрелять; раньше они действительно много чего умели. Вот, подумаете Вы, беззаботный идиот… недотепа… Позволю себе пояснить свою благодушную мысль.
Мы никогда не рассуждали ни о политике, ни об истории; если чего-то и касались, то только в применении к нашим с Вами делам. Не очень-то мне охота нарушать эту традицию. Но в порядке исключения, видно, придется… Наберитесь терпения прочитать этот не свойственный нашей почте материал — возможно, мне удастся Вас успокоить. Я страдаю, когда Вы вот так испуганы и нервны.
Существуют желания маразматиков, но существует и реальный мир; у развития этого мира свои законы. Все, что происходит в обществе, не с бухты-барахты взялось. Если бы, к примеру, нельзя было лгать — ну, физиология мозга бы не позволила думать одно, а говорить другое — то и общественные категории были бы иными. Законы, семья, государство — все эти вещи сложились бы по-другому, а может, вместо них было бы что-то еще.
Так вот, «у нас» — я о внешнем мире — именно так, как есть, и никак иначе. Власть и насилие детерминированы нашим миром почти так же, как время и трехмерность пространства. Почему «почти»? Да просто потому, что эти вещи меняются; так как человек научился передавать информацию, мы можем судить об изменении власти столь же обоснованно, как и о законах механики окружающего нас мира. Раз уж у нас есть мозги.
Теорий на эту тему немерено. Но попробуем все же выяснить самое главное: куда все идет? Обратимся мыслью в далекое прошлое. Слово «насилие» слишком общо; я бы выделил некоторые компоненты этого понятия по отношению к власти, а именно: экзекуция, принуждение и контроль. Всякой власти свойственны эти три функции. Однако их доля во властном насилии со временем меняется, а потому можно говорить о них не только как о компонентах, но и как об исторических фазах.
Власть-экзекуция известна нам из истории. Кровь, тюрьмы, страх. Цель такой власти, приоритет ее — подавить. Власть-принуждение — это то самое, что сейчас во всех так называемых цивилизованных странах: по многим причинам давить уже невозможно, да в общем и незачем, и приоритет этой власти — отнять. Но представьте себе, когда и отнимать будет невозможно и незачем (а ведь мир неуклонно движется к материальному изобилию; лет через сто будет и такое!); что же — власть отомрет? Может быть… хотя, думаю, впереди еще одна фаза — власть-контроль; пока технология позволит, найдутся люди, алчущие этой власти, а значит, и достигающие ее.
Теперь смотрите. Любая репрессивная машина нуждается по меньшей мере в таких же технических средствах, которыми пользуются репрессируемые. Для власти-экзекуции проблем в этом не было: организованная сила, прерогатива власти, решала все. Власть-принуждение уже стеснена: используется правовой механизм, дающий личности шансы. Власти-контролю будет труднее всего. Ведь придумывают новые вещи не правители, а личности. Прогресс обгоняет власть; потому-то, может быть, она отомрет сама собой так же, как когда-то отмерло людоедство.
