— Я не мог поверить, что такое возможно, — сказал Арто. — Я никогда даже не мог представить, что в этом мире такое отношение возможно. Я боялся это понять. Я боялся самообмана, боялся, что потом все окажется совершенно обычным, что ты окажешься просто общительной женщиной, которая обожает переписываться с писателями, выражать свои симпатии и прочее. Как ты видишь, я воспринимаю вещи очень серьезно.
— Я тоже, — сказала я таким убежденным тоном, в котором он не мог больше сомневаться. — К людям я проявляю тепло, гостеприимство, дружелюбие, но все это только поверхностное. Что же касается сокровенных чувств, смысла, то у меня очень редко возникают контакты с другими, и именно потому, что ты являешься серьезным поэтом-мистиком, я обратилась к тебе прямо, без обиняков, поскольку сразу чувствую человека и доверяю своей интуиции. Я тоже воспринимаю все на полном серьезе. Я уже говорила, что живу в другом мире, и полагала, что ты поймешь его, подобно тому, как я поняла твой.
— Вчера вечером, — добавил Арто, — когда ты в поезде так нежно говорила, мне показалось, что своей отстраненностью я тебя обидел.
— Нет, я объяснила твое состояние тем, что ты поглощен творческими поисками. Мне известно, что, когда человек творит, он полностью погружен в мир своего воображения, так что ему трудно выйти оттуда в реальный мир и окунуться в него, особенно, если этот мир — легкомысленный.
— Все это было слишком удивительным. Это пугает меня. Я слишком долго жил в полном моральном одиночестве, в духовном одиночестве. Населить свой мир людьми легко, но это меня не устраивает.
Арто опустил руку мне на колено. Меня поразило, что он сделал физический жест. Я не отреагировала. Потом я сказала: «Ты больше не будешь испытывать такого духовного одиночества». Своим определением, подумалось мне, я отодвину вопрос, который увидела в его глазах и который повис над нами, вопрос столь же загадочный, как и природа нашей связи. Он убрал руку. Мы сидели молча. Его глаза казались очень красивыми. Они были наполнены серьезностью, тайной, чудом; это был poéte maudit[1], на мгновение вышедший из своего ада. Я попросила его почитать что-нибудь из его книги.
Он сказал, что, когда навещал Стиля, тот из ревности пытался заставить его выглядеть более левым и смешным. Я знаю, что это так. Также я поняла, что Стиль с раздражением наблюдал за моим все возрастающим интересом к Арто. И снова мне стало ясно, что единственный возможный для меня путь — через воображение. Стиль — красивый, притягательный, но обыкновенный. Арто же — страдающий и вдохновенный.
Он пытается выявить смысл моего имени. Анаис, Анахита, персидская богиня луны. Анаис — мое греческое внешнее Я, очаровательное, блистательное, а не мое мрачное Я. А где же мое мрачное Я, которое совпадает с отчаяниями Арто? В дневнике. Сокрытое.
В ночь после того как у меня был Арто, мне приснилось, что он овладел мной и что меня поразила его страстность. Но, проснувшись, я совсем не ощущала, что именно таким был характер моей связи с Арто. В снах я сплю со всеми. Двенадцать комнат во сне? Прошлое, настоящее и будущее? Я должна бы уметь улавливать атмосферу снов лучше, чем кто-либо. Я провожу в них так много времени, руководствуясь ощущениями, впечатлениями, интуицией и доверяя им.
Тропическая погода. Блаженство. Благость.
Я не вполне описала, какое возбуждение, наплыв чувств, прозрачную открытость, ужасные вспышки несдержанности, эмоций я испытывала во время беседы с Арто. Напряженность самого Арто была слишком очевидной, ее выдавали его глаза. Но мгновения, когда мне казалось, что я уплываю, являются настолько интимными, что другие могут принять за любовь то, что на самом деле является страстной дружбой. Слишком много тепла.
Любить, любить, любить, как может любить только художник, поэт, влюбленный в мир, любить всеми своими чувствами, обожать все живое, соблазнять весь мир песнями, танцами, поэзией, музыкой, обладать огромной страстью к жизни, страстью ко всем ее ликам, этапам, содержимому, нюансам, к мужчине, женщине, ребенку, к солнцу, нервам, боли, к испарине, выступающей на лице Арто от нервного напряжения. Арто наблюдает за сосудами из облаков и запинается, когда читает свои ранние стихотворения.
Страх Арто, сон о том, как я убаюкиваю и успокаиваю мужчин, которых терзала днем, любовь к творениям, к стихотворениям, к снам о мужчинах… любовь.
Я встречаюсь с Арто в кафе, и он приветствует меня с искаженным лицом. «Я — ясновидящий. Я вижу, что ты не придавала никакого значения тому, что вчера говорила. Сразу после нашего разговора в саду ты стала отчужденной, лицо — непроницаемым. Ты избегала моих прикосновений. Ты убежала».
— Но и речи не было о плотской любви… После всего, что я сказала, мне показалось, что ты придал моим словам обычное человеческое истолкование.
— Тогда о чем же была речь?
— О духовном родстве, дружбе, понимании, воображаемых связях.
— Но мы же люди!
Я забыла последовательность наших фраз. Мне было ясно одно: я не хочу иметь с Арто физических отношений. Мы куда-то брели. Когда он сказал: «Мы идем в ногу. Это божественно, когда идешь с кем-то, кто шагает точно в таком же ритме. Тогда прогулка превращается в эйфорию», мне все это начало казаться нереальным. Я больше не пребывала в собственном теле. Я вышла наружу из своей телесной оболочки. Я чувствовала и видела, что Арто смотрит на меня с обожанием. Я видела, как он рассматривает мои сандалии; я видела, как колышется мое легкое летнее платье, по которому пробегают волны от каждого порыва ветерка; я видела свою обнаженную руку, а на ней — руку Арто; и я видела мимолетную радость на его лице, ощущая при этом ужасную жалость к больному, измученному безумцу, ненормальному, гиперчувствительному.
У Французской академии мы поцеловались, и я выдумала для него историю о том, что являюсь существом раздвоенным, что не могу одновременно любить плотски и в воображении. Я продолжала развивать историю о своей раздвоенности и сказала: «В тебе я люблю поэта».
Это его тронуло, но не ущемило его гордыню. «Ты такая же, как я, все как у меня, — сказал он. — Живые люди мне кажутся призраками, я сомневаюсь в жизни и боюсь ее, все это представляется мне слишком нереальным; я пытаюсь в нее войти, стать частью ее. Но я считал, что ты более земная, чем я, — при твоем скольжении, при твоих вибрациях. Я еще никогда не встречал женщину, в которой было бы так много духовного, но при этом ты теплая. Меня в тебе пугает все: огромные глаза, увеличенные глаза, невероятные глаза, невероятно чистые, прозрачные; казалось, что в них нет никакой тайны, что можно заглянуть сквозь них, даже сквозь тебя, но однако под этой ясностью, за этими обнаженными, сказочными глазами скрываются бесконечные тайны…»
