Смертельно ранит красота,
И нет надежного щита
От этой сладостной напасти.
И жизнь, и смерть не в нашей власти.
Острее всякого клинка
Любовь разит наверняка.
Неизлечима эта рана.
Болит сильнее, как ни странно,
Она в присутствии врача,
Кровь молодую горяча. (Кретьен де Труа, «Ивэйн, или Рыцарь со львом»)
Глядя на Фаэливрина, утратила Ашурран дар речи, когда же вновь обрела его, то сказала вслух в восхищении:
—Как бы хотела я измять этот шелковый наряд, губы эти поцелуями истерзать, растрепать эти белые кудри!
Невинен был юноша Фаэливрин и не понял непристойного смысла ее слов, однако же зарумянился, сам не зная отчего — от жгучего блеска синих глаз женщины или от голоса ее страстного. И так он был хорош в этот миг, что принуждена была Ашурран отвести глаза, ибо не имела сил смотреть, лишь внимала шороху шелка и побрякиванию браслетов и прочих украшений, когда подходил он ближе.
По наивности своей принял юноша этот жест за смирение и обратился к ней с такими словами:
—Покорность пристала пленнику, и если желаете вы, сударыня, облегчения своей участи, надлежит вам обращаться ко мне почтительно. Если же вы попытаетесь причинить мне вред, стражи накажут вас жестоко, а мне бы этого не хотелось.
Ашурран была удивлена до крайности его речью. Вскричала она:
—Откуда знаете вы так хорошо язык людей, сударь?
Про себя же подумала: «Сама Небесная мать послала его мне, чтобы выручить из плена!»
—Познания мои скромны и весьма ограниченны, — смущенно отвечал юноша. — Изучал я ваш язык по немногим книгам, оказавшимся в моем распоряжении, слушал внутренним слухом голоса тех, кто писал эти книги. Были они неразборчивы и тихи, и не всегда удавалось мне перенять их выговор.
И то верно, что чужд был выговор его для уха Ашурран; однако же за короткое время выучился он верному произношению, да так хорошо, что никто бы не отличил его по голосу от рожденного в Юнане, разве что красота и мелодичность, несвойственная голосам смертных, выдала бы его.
Коснувшись дерева куатилла, приказал он ему раздвинуть ветви и осмотрел раны Ашурран, она же от близости его едва сознание не теряла, и от запаха его волос и кожи мутилось у нее в голове. Юноша Фаэливрин, не подозревая об истинном положении дел, обеспокоен был ее бледностью, тяжелым дыханием и частым биением сердца. Ободрив ее ласковыми словами, с какими лекарь обычно обращается к пациенту, отправился он прямо к старшему брату и попросил снять с Ашурран кандалы.
—Жестоко страдает эта смертная жена, и тело ее уязвлено слабостью от потери крови из ран, так что душа еле держится в теле. Следует освободить ее от пут, хотя бы на время выздоровления. Ветви куатиллы послужат достаточным средством, чтобы удержать ее в плену, а также стража с мечами и копьями. Женщина же, увидев такое милосердие, больше будет склонна к сотрудничеству.
—Женщина эта хуже дикого зверя, — возразил Дирфион. — Без кандалов будет она вдвое опаснее и нанесет удар любому, кто окажется в пределах ее досягаемости.
—Даже диких зверей приручают терпением и лаской. Буду я осторожен и не подойду к ее клетке ближе полутора шагов.
На том и порешили. Ашурран сразу догадалась, кому обязана столь значительным послаблением, и поняла, что юноша Фаэливрин обладает мягкой натурой и добрым сердцем, и что кротость его пойдет ей на пользу.
Стал юноша Фаэливрин приходить к клетке Ашурран, приносить ей еду и питье, какое употребляют сами Древние для поддержания сил в болезни, и вел с ней долгие разговоры обо всем, что приходило в голову. Расспрашивал он ее об обычаях людей, о тех местах в книгах, что были темны и непонятны, о землях, лежащих за Великим лесом, и полезные сведения передавал Дирфиону. Эльфийский военачальник нарадоваться не мог, ведь таким образом узнали они о смертных больше, чем за все предыдущие столетия. Однако не подозревал он, что Ашурран щедро приправляет слова свои ложью, а о том, чего сама не знает — без зазрения совести выдумывает, что в голову взбредет, и мешает Юнан с Иршаваном, как ей угодно. Эльфы тогда были еще незнакомы с ложью и обманом, и хоть наделены были способностью видеть истину, не могли отличить ее от приукрашенной правды, или от смеси правды и лжи, или от выдумки, в которую верит сам говорящий. И если бы Ашурран хорошо знала Юнан, верно, почувствовал бы Фаэливрин фальшь в ее рассказах. Но свое незнание прятала она за буйной фантазией и всякими чудесами, вычитанными в романах.
Фаэливрин же сам не замечал, как по простодушию своему открывает Ашурран множество ценных сведений об эльфах. Даже вопросы, которые он задавал, говорили разумному человеку о многом. И когда расспрашивал он о верховой езде, ясно было, что нет у Древних конницы и привычки сражаться верхом, и если ездят они на лошадях и подобных животных, то без седла и стремян. А когда расспрашивал он о городах и укреплениях, ясно было, что не строят эльфы стен и сооружениям из камня предпочитают постройки из дерева. Нет у них регулярного войска и нет понятия об искусстве войны, битвы же с людьми почитают они за нечто подобное охоте на неразумных тварей. Выносливы они, как и не снилось хрупким смертным, и могут долгое время обходиться без пищи и воды, без сна и отдыха, видят в темноте, как днем, и способны чуять ловушки и засады, проникать в чужие замыслы и предотвращать их. Но опасаются они смерти, и гибель в сражении от рук смертных кажется им бесславной, которой следует всеми силами избегать. Потому неспособны они биться с тем же ожесточением и презрением к смерти, как люди. Кроме того, неуютно чувствуют они себя на равнине, вдалеке от Великого леса, и в этом кроются семена их поражения.
Многое поведал Фаэливрин об эльфах, непреднамеренно или потому, что считал это очевидным и общеизвестным. Случалось ему и на хитрые ее вопросы отвечать, и не слишком сдерживал он свой язык, полагая, что Ашурран никогда не покинет Линдалаи. К тому же без меры привык юноша Фаэливрин к этим беседам, и ждал их с нетерпением, и скучал, когда не виделся с Ашурран даже день, хотя сам не замечал этого.
Если бы спросили Фаэливрина, верно, признал бы он, что была Ашурран самым чудесным, что ему приходилось видеть в жизни. Не уставал дивиться он, слушая ее разумные учтивые речи и рассуждения о разных предметах, ему незнакомых. Слышал он прежде, что люди грубы и жестоки, глупы и примитивны, что это дикари, не знающие света знания. Однако Ашурран была живым опровержением. Говорили о людях, что они уродливы и отвратительны с виду, но и тут не находил он в Ашурран ничего подобного. Верно, не могла она сравниться в красоте и телесном совершенстве ни с одной, даже самой некрасивой женщиной Древних. Но глаза ее сияли невиданным прежде блеском — блеском быстроживущей страстной души, и кожа ее была горяча по сравнению с холодным прикосновением Древних, и жар этот чувствовал юноша Фаэливрин даже в полутора шагах. Яркой она была и быстрой, как падающая звезда, и в несовершенстве было ее очарование. Фаэливрин, как мотылек, летящий на огонь, не мог устоять перед обаянием Ашурран и ее пылкостью.
