Теперь с разрешения читателя мы покинем эту маленькую распутницу и постараемся рассказать о событиях жизни нашей целомудренной героини.
Как бы нам ни твердили, что миру нужно совсем немного добродетели, гораздо приятнее для биографа описывать в персонаже, чью историю он хочет поведать, черты доброты и бескорыстия, нежели непрестанно направлять мысль на разврат и жестокость, что будет принужден делать тот, кто в своем еще не написанном романе развернет перед нами чрезвычайно скандальное и столь же непристойное жизнеописание безнравственной Жюльетты.
Итак, Жюстина, которую в детстве любила портниха ее матери, в надежде, что эта женщина посочувствует ее несчастью, отправляется к ней, рассказывает ей о своих злоключениях, просит у нее работу… Ее почти не узнают и грубо прогоняют прочь.
— О небо! — так говорит бедняжка. — Неужели тебе угодно, чтобы первые же шаги, которые я сделала в этом мире, ознаменовались огорчениями?.. Эта женщина любила меня когда-то, почему же сегодня она меня отталкивает? Увы, очевидно дело в том, что я — бедная сирота, что у меня нет больше ничего, а людей уважают только ради тех выгод, которые собираются из них извлечь.
Жюстина, обливаясь слезами пошла к своему священнику; она со всем жаром своего возраста описала ему свое отчаянное положение. По этому случаю она оделась в белое узкое платьице, ее красивые волосы были небрежно забраны под большим мадрасским платком; только-только намечающаяся грудь почти не выделялась под двойной газовой тканью, которая прикрывала ее от нескромного взора; ее прелестное личико было несколько бледным по причине снедающих ее печалей, зато слезинки, то и дело набегавшие ей на глаза, придавали им еще большее очарование… Словом, невозможно было выглядеть прекраснее,
— Вы видите меня, сударь, — обратилась она к святому отцу, — в положении, весьма плачевном для молодой девушки. Я потеряла отца и мать; небо отобрало их у меня в возрасте, когда мне больше всего нужна их помощь; они умерли разоренными, сударь, — и у меня больше никого нет. Вот все, что они мне оставили, — продолжала она, показывая двенадцать луидоров, — и негде мне преклонить мою бедную голову. Вы ведь пожалеете меня, не правда ли, сударь? Вы — служитель религии, а религия — обитель всех добродетелей; во имя Бога, о котором она говорит и которого я обожаю всеми силами своей души, во имя Всевышнего, чьим слугой вы являетесь, скажите мне, как второй отец, что мне делать и чем мне заниматься?
Милосердный священник, разглядывая Жюстину в лорнет, ответствовал, что его приход переполнен, что вряд ли он сможет принять новую прихожанку, но что, если Жюстина желает служить у него, желает делать тяжелую работу, в кухне для нее всегда найдется кусок хлеба. И поскольку, говоря это, служитель Господа принялся потихоньку поглаживать ей юбку на ягодицах, словно для того, чтобы составить для себя какое-то представление о их форме, Жюстина, разгадавшая его намерение, оттолкнула его со словами:
— Ах, сударь, я не прошу у вас ни милости, ни места служанки; слишком мало времени прошло с тех пор, как я рассталась с положением, более высоким, чем то, которое может заставить меня принять оба ваших великодушных предложения; я прошу у вас советов, в которых нуждается моя молодость и мои несчастья, а вы хотите потребовать за них слишком высокую плату.
Служитель Христа, устыдившись своего разоблачения, поднимается в гневе; он призывает племянницу и служанку:
— Гоните прочь эту маленькую мерзавку, — кричит он. — Вы не представляете себе, что она мне предлагала… Сколько пороков в таком возрасте! И надо же осмелиться предложить эти гадости такому человеку, как я!.. Пусть она убирается… пусть убирается, иначе я заставлю ее арестовать!
И несчастная Жюстина, отвергнутая, униженная, оскорбленная с самого первого дня, когда она была обречена на одиночество, зашла в дом с вывеской над дверью, сняла маленькую меблированную комнатку на пятом этаже, оплатила ее вперед и, оставшись одна, разразилась слезами, тем более горькими, что она была очень чувствительна от природы и что ее гордость только что перенесла жестокий удар.
Однако это было лишь начало всех тех невзгод, больших и малых, которые заставила испытать ее злосчастная судьба. Бесконечно много на свете негодяев, которые не только не сжалятся над несчастьями благонравной девушки, но будут искать способ удвоить их для того, чтобы заставить ее служить страстям, внушаемым им безудержно развратной натурой. Однако из всех бед, которые пришлось ей испытать в начале своей злосчастной жизни, мы поведаем лишь о тех, что выпали на ее долю в связи с Дюбуром, одним из самых жестоких и в то же время самых богатых откупщиков налогов в столице.
Женщина, у которой квартировала Жюстина, отправила ее к нему, как человеку, чей авторитет и чьи богатства наверняка смогут облегчить участь бедной девочки. После очень долгого ожидания в прихожей Жюстину, наконец, впустили к хозяину. Господин Дюбур, толстенький, низенький и надменный как все финансисты, только что поднялся с постели, и был облачен в свободно болтающийся домашний халат, который едва прикрывал его наготу. Он отослал слуг, собиравшихся его причесывать, и обратился к девушке:
— Что вы от меня хотите, дитя мое?
— Сударь, — отвечала несчастная, совершенно растерявшись, — я бедная сирота, мне едва исполнилось четырнадцать лет, но я уже познала все стороны нищеты; я умоляю вас о сочувствии и заклинаю сжалиться надо мной.
И Жюстина со слезами на глазах подробно, со всеми живописными деталями рассказала старому негодяю испытанные ею злоключения и трудности, с которыми она сталкивалась в поисках места, не обходя вниманием и отвращение, с каким выслушала одно недостойное предложение, не будучи рождена для этого. Не жалея слез, она описала свой ужас перед будущим и в конце пробормотала что-то о надежде, которую она питает в отношении такого богатого и уважаемого человека, веря, что господин Дюбур несомненно предоставит ей средства к существованию; и все это она рассказала с тем красноречием несчастья, которое часто просыпается в чувствительной душе и всегда бывает в тягость роскоши.
В продолжение ее рассказа Дюбур становился все более оживленным. Эта юная просительница начинала его возбуждать, и одной рукой он возился под своим халатом, а другой держал лорнет, пристально разглядывая прелести, представшие его взору. Внимательный наблюдатель мог бы различить почти незаметные оттенки похоти, которая мало-помалу напрягала мышцы его хилого тела по мере того, как жалобы Жюстины делались все более и более патетичными.
Этот Дюбур был закоренелый распутник, большой любитель маленьких девочек и рассылал во все уголки страны доверенных женщин, которые поставляли ему такую дичь. Будучи почти не в состоянии пользоваться ими, Дюбур обыкновенно предавался в их обществе прихоти настолько жестокой, насколько и странной: его единственная страсть заключалась в том, чтобы любоваться слезами детей, которых ему приводили, и следует признать, что никто не мог с ним сравниться в таланте доводить их до такого состояния. Этот несчастный сластолюбец обладал таким злобным и изощренным умом, что ни одна девочка не могла выдержать издевательств, которым ее подвергали; слезы лились в изобилии, а Дюбур, пребывая на вершине блаженства, тут же прибавлял несколько ощутимых физических страданий к нравственной боли, которую только что вызвал. Тогда рыдания становились еще сильнее, и злодей извергался в открытую, осыпая поцелуями детское личико, которое благодаря его стараниям было мокро слез.
