Ознакомительная версия.
– Последний поцелуй!..
И они, обняв друг друга, залилась горючими слезами.
Их связь порвалась одним словом: «последний поцелуй». Они сказали: «последний поцелуй».
Влюбленные были свободны!
Милая дама с карими глазами, плача, удалилась. Они не обменялись ни словом…
Я не увижу ее больше никогда. Прощай! Прощай! Прощай!
Мой хозяин позвал привратника и сказал ему:
– Начиная с сегодняшнего дня я не принимаю ни одной женщины.
– Хорошо, сударь.
– Исключая только двух: этой молодой девушки и ее матери, которая была на этих днях…
– Да, невесты вашей, сударь.
– Разве вы знаете?
– Да, я был на лестнице и слышал из-за двери, что господин ей говорил.
– Хорошо, хорошо… Только их двух. Больше никого.
Это ужасно, сколько прощальных писем написал мой хозяин в продолжение сорока восьми часов! Он хотел быть вежливым по отношению к своим подругам. Каждой на свой лад. Он благодарил. Он сожалел, что не может пригласить их на свадьбу. Он смеялся здесь, шутил там. Он писал так, как будто надеялся, что какой-нибудь любитель соберет все его послания, чтобы в один прекрасный день опубликовать их под заглавием «Последнее прости приговоренного».
Он написал также матери своей невесты.
Он даже имел дерзость сказать ей, что у нее прекрасный рот.
Решительно, я больше не узнаю любовь. Этот приказ строго соблюдается. У нас больше нет никаких женщин. Я себя развлекаю перелистыванием моего «Дневника»; я искала таких, которые мне были более симпатичны, таких, которые во мне вызывают больше волнений; и я их нашла разбросанными в моих воспоминаниях, как будто бы я перелистывала фотографический альбом.
Я ли их не видела, этих женщин? Я ли не слыхала вздохов, восклицаний радости? Мои пружины еще помнили всех этих счастливых и безумных дам. Сознаюсь, я жалела, что мой хозяин не подождал еще немного… По моему мнению, он слишком поторопился.
Я себя часто осматриваю и вообще очень интересуюсь собой. Я уже давно открыла в себе кокетство! Если мои пружины устали, это еще не так удивительно; они должны были еще больше устать; на моей вышивке то здесь, то там появились пятна, но это не так важно; я еще достаточно чиста. Мои краски слиняли; и я имею вид совсем пожилой. У меня всего два колеса и голова на ногах.
Да, у меня ноги на голове, и у этих ног есть колесики. Я знаю многих, которые не могли бы их так показать. Осматривая себя, я замечаю, что у меня недостает нескольких гвоздиков – но это тоже не важно. В общем, несмотря на мою усиленную работу, я очень мало потеряла в цене, и приказчик, который меня продал даме с карими глазами, не лгал, говоря, что мебель, подобную мне, можно покупать со спокойной душой.
Все же я страшно взволнована. Что он будет делать со мной? Я знаю, что кровать, маленький стульчик, пуф, кресло, стол, комод должны задаваться теми же мучительными, наводящими страх вопросами; но над ними я смеюсь. Во мне пробуждаются эгоистические инстинкты – я интересуюсь только собой.
Ну что же? Что будет со мной завтра?
Уверяю вас, есть о чем подумать при такой рези в желудке! К счастью, у кушеток нет желудка; его присутствие сильно отравляло бы вам жизнь.
Но, тем не менее, я чувствую себя так, как будто меня разрезали на тридцать шесть тысяч миллионов маленьких кусочков; напрасно я стараюсь собрать все обрывки, чтобы хоть отчасти восстановить свой образ… в перспективе я не вижу ничего, ничего, ничего, кроме здания аукциона. Это ужасно!
С этого утра началась моя Голгофа. Судебный пристав Сусебрик сделал проверку тех предметов, на которые он наложил арест. Кресло, пуф, шкаф, стол, библиотека, рамы, зеркала, умывальник и я, мы все помещены в большую повозку, которая дурно пахла. Я лежала на боку, и мрамор умывальника немного порвал материю, покрывавшую мои пружины. Мы все были молчаливы, печальны, потрясены, и слова утешения как-то не срывались с языка. Кто будут наши хозяева? В какие дома мы попадем? Ясно, что мы начинали с хорошего житья: что нас теперь ожидает?
Прибыли к зданию аукциона. Когда меня выносили из коляски, мне сломали ножку. Печально мы стояли на мостовой, стуча зубами от волнения и робости; холод проникал до мозга костей. Ужасный запах издавала окружающая нас жалкая мебель, тоже предназначенная к аукциону. Напрасно мы искали в наших складках и изгибах следы вербены; окружающее зловоние прямо ударяло в ноздри, и в первый раз в жизни я себя чувствовала так плохо.
Вновь подъезжающие повозки выгружали все больше и больше мебели. В сером влажном тумане эти ненавистные испарения, казалось, еще больше приближались к нам, и становилось совсем трудно дышать.
Внезапно около полудня решетки распахнулись, и толпа такая же жалкая, как и эта погода, бросилась через груды мебели; грязные ноги оставляли на нас пятна; большие сапоги толкали кресла, грубые руки ощупывали, дергали, драли. Можно было подумать, что толпа диких людей превратит все в порошок.
Но с приходом комиссара-оценщика наступила всеобщая тишина; вокруг него образовалась группа, и началась торопливая, равнодушная отдача с торгов: конечно, бесполезно было тратить столько времени на такие жалкие товары.
Мы образовали четвертую группу, и наша группа была не хуже той, что составилась из соседней мебели. У меня уже не было сил интересоваться тем, что стало с третьим выигрышем; дело, наконец, дошло до нас. Я была внизу; меня сложили в кучу вместе с другими маловажными предметами. Я, ощущавшая еще недавно на себе нежных влюбленных, должна была поддерживать всякие невзрачные предметы! Это меня мучило…
Стеклянный шкаф был продан за пятьдесят восемь франков одному торговцу мебели; пуф пошел за двадцать четыре франка десять су; кресло за шестьдесят франков; маленький столик, милый дорогой столик, на котором лежало так много прелестных, милых записок, с трудом прошел за тридцать семь франков. Увы! в его ящике оставалось несколько любовных писем. Комод в стиле Людовика XV с бронзовыми каймами был куплен одним господином за восемьдесят франков; вся столовая была оценена в восемьдесят девять франков. Кокотка шестого класса дотянула цену бидэ до трех франков, и ей уступили. Потом продали рамы за несколько франков. Наконец, дошла очередь до меня; у меня было только одно колесико, потрескалась одна нога, обивка некрасиво оттопыривалась, можно было подумать, что у меня был вскрыт живот и вынуты внутренности. Я не думала оказать даже малейшего сопротивления. Я решила терпеливо выдержать все страшнейшие удары судьбы.
– Тридцать франков, – предложил оценщик.
Раздался взрыв смеха; никто за меня не дал бы и су.
– Есть охотник за десять франков, – снова заявил оценщик.
Ознакомительная версия.
