Отец всегда приговаривал, что я должен стать достойным наследником его денег, его бизнеса. Меня взращивали с этой мыслью. Не помню, когда именно эмоции во мне замкнулись. Это происходило постепенно. Их заперли в отдельной темной комнате. На подобие той, в которой я отбывал наказания, когда позволял себе смеяться или плакать. Я всё еще чувствую их вибрацию в соседней «комнате», но не могу их ни посмотреть, ни потрогать. Прижимаясь к замочной скважине, я ничего не вижу. Только темноту.
Ляна как-то спрашивала меня, на что это похоже, когда видишь человека, но не понимаешь его эмоций. Я не сумел дать четкого ответа. Но так быть не должно. Я обязан уметь давать ответы на любые вопросы. Я много думал над этим. И пришел к выводу, что смотрю в темную комнату через замочную скважину. Я точно знаю, что за этой дверью скрываются эмоции, я чувствую и слышу их движение, но не вижу.
Иногда их гул почти неразличим. Иногда он ударяется об мои внутренности, скручивая желудок и лёгкие. Это не очень комфортно. И неправильно. Легче всего находиться в состоянии покоя, тогда я могу контролировать ситуацию.
На моем рабочем столе в апартаментах «Империала» лежат фотографии Ляны. Я их разложил и почти час внимательно рассматривал. Одну, вторую, третью. Почти везде нью-йоркское небо. Оно везде разное. Ляна оказалась права. Цвета разные. Облака тоже. Время, когда были сделаны фотографии, тоже разное: утро, день, вечер, ночь. Ни одной одинаковой.
Я везде ношу их собой. Лежат в портфеле рядом с планшетом. Ношу больше месяца. Рассматриваю редко, но долго. Я пытался понять, почему эти фотографии вызывают во мне ту давно забытую реакцию, что я испытывал, когда игрался с ниткой и пуговицами. Что-то щекочет в животе. Почти неощутимо, но именно тогда, когда смотрю на эти фотографии. Это эхо из детства. Это сокровище Ляны. Такое же сокровище, как и моя нитка с нанизанными на нее пуговицами. Надо бы вернуть. Это правильно. Но я не хочу возвращать. Хочу, чтобы Ляна вернулась. Поэтому я здесь. В «Империале».
Чем дольше я рассматривал фотографии, тем глубже «проваливался» в свои воспоминания. Сердце сокращалось чаще. Желудок сжимался чаще. Кислород поступал в лёгкие значительно чаще, чем обычно. У меня вдруг задрожал подбородок. А в глазах закололо. Это эмоции. Не знаю, какие, но это они. Просачиваются сквозь дверную щель, затапливают каждый мой сосуд.
Я ненавижу отца. Ненавижу каждый эпизод, связанный с ним. Я хотел любить. Просто любить его. И получать похвалу. Такую же, которую получала Нина, когда приезжала к нам по выходным дням и показывала свой дневник с хорошими отметками. Но я так и не услышал этой похвалы. Даже, когда отец умирал на больничной койке он сказал, что так и не сумел из меня сделать достойного приемника. Отец жалел лишь об одном, что мало меня порол. Нужно было больше.
Я хотел быть, как все. Но так и не стал им. Искал свою нормальность в руках женщин. Не нашел. Всем нужны были либо деньги, либо возможность переделать меня. Потом я принял себя таким, каким есть. Из всех живых существ таким, каков я есть меня принимали всего лишь два человека — сын и Ляна. Скромная цифра, но ценная.
Что-то тёплое и влажное скользнуло по щекам. Это были слёзы. Мои слёзные железы давно меня не подводили. Еще со времен, когда я был ребенком. В этом скрывалась и положительная сторона. Мой организм всё еще исправно работает.
Аккуратно сложив фотографии в стопку и спрятав их в портфель, я втянул глубоко воздух и медленно выдохнул через рот. Телохранитель предупредил, что ко мне пожаловала гостья. Я покинул приделы кабинета, пересёк гостиную и открыл входную дверь. На пороге стояла Ляна. Она держала в руках большую разноцветную коробку с крупным изображением самолёта. Я посмотрел в зелено-карие глаза. В них сейчас преобладал коричневый пигмент. Это плохо.
В груди что-то неприятно сжалось, а в голове поднялся гул. Я терялся в своих ощущениях, в ощущениях Ляны. Это вызывало во мне чувство дискомфорта. И глаза… Под веками снова начало жечь. Мое детство, моя юность и нынешняя жизнь соединились в одно пятно. Жжение под веками усилилось. Я не хотел отпускать Ляну. Она была мне нужна. Просто нужна. Без нее сложно. Без нее… страшно. Без нее я не знаю, в какую сторону нужно двигаться.
Глава 42
В серо-голубых глазах застыли слёзы. Меня прошибла дрожь. Кир медленно отошел в сторону, пропуская вглубь апартаментов. Сердце стучало с такой силой, что мне физически стало больно. Удар… Шаг… Удар… Шаг… Щелчок закрывающейся входной двери.
Мне так много всего хотелось сказать Киру. Так много и в то же время совсем ничего. Между нами повисло молчание. Дрожащие пальцы медленно опустили коробку с самолетом на пол. Вдох… Выдох…
— Кир, — сорвалось тихо, боязливо.
Он отрицательно качнул головой и… Прозрачная слезинка скользнула по бледной щеке. Он плакал. Молча. Без единой эмоции на лице. Тихо. Кир всегда окутан тишиной. У меня защипало в уголках глаз, а в горле всё стянулось.
Сделав шаг вперед, я привстала на носочки и обняла Кира. Он стоял неподвижно. Руки опущены. Ледник. Одинокий ледник, из которого все хотели высечь прозрачную фигуру. И никто… Никто ни на секунду не задумался над тем, что ледник в этом не нуждается. Не нужно химерных фигур. Не нужно ничего. Просто быть рядом. Принимать этот колючий холод. Потому что иначе невозможно.
Кир так и не обнял в ответ, но опустил голову мне на плечо. Я физически ощущала его внутреннюю слабость и растерянность.
Тишина невидимым шлейфом окутала нас. Такое уютное молчание у меня случалось лишь с отцом. Теперь с Киром. Мы медленно опустились на пол. Прямо посредине гостиной. Я так крепко обнимала Маршала, словно в страхе, что бушующий океан реальности отнимет его у меня.
— Я… Я купила самолет, — сдавленно прошептала я, тыкаясь, как слепой котенок, в грудь Кира. — Но у меня не получается его собрать. Думаю, эту задачку только ты можешь разгадать, — я с надеждой взглянула на Маршала.
Влага на его лице высохла, но маленькие капилляры всё равно полопались, отчего глаза выглядели не только красными, но и жутко уставшими. Кир медленно перевел взгляд в сторону коробки, лежавшей за моей спиной. Затем посмотрел на меня.
— Останься со мной, — я скорей, прочла это по губам, чем услышала. — Я, кажется, устал жить в темноте комнаты, — Кир сел и скрестил ноги.
— Комната? — я вытерла нос рукавом кофты.
— Я теперь так называю то место, где закрыты мои эмоции, — Кир спрятал ладони под коленями. — Она в темноте. И я в темноте. И я устал. Всё очень нечетко.
Я придвинулась ближе к Киру и взглянула на его напряженный резкий профиль.
— Как похороны? — вечность спустя спросил Маршал.
— Паршиво, — выдавила я из себя, глотая слёзы. — Ты был прав.
— Просто систематизировал всю доступную мне информацию, связанную с твоей семьей. Разве исход был неочевидным?
— Очевидным, — эхом отозвалась я и прижалась виском к плечу Кира.
В комнате собирался сумрак. Мы с Маршалом сидели на полу, как два неприкаянных существа. Окруженные людьми, но бесконечно одинокие внутри. Меня больше ничего не держало в городе детства и юности. Я резко это осознала. Будто обухом по голове получила.
— Ты честна со мной? — тихо спросил Кир, глядя в противоположную стену гостиной.
— Всегда. Ты же знаешь.
— Почему ты пришла?
— Чувствовала, что должна была сделать это. Если скажешь уйти, я уйду.
— Нет, — он сплёл наши пальцы. — Расскажи, как это — чувствовать? Не физически, а глубже.
— Это трудно объяснить. Слишком большое влияние на нас оказывают эмоции. Иногда они руководят тобой. Мозг, словно отключается. Его рациональная часть.
— Ерунда. Так не бывает.
— Возможно и не бывает.
— Но это я так думаю, потому что не знаю подобного опыта. Я верю тебе. — Кир повернулся ко мне, убрал с лица прядь волос. — Включить свет?
