Оба лишь шмыгнули носами, проглотили сопли. Ветер шевелил чёрные их космы на непокрытых головах.
— Вы чьих?
— Коневых, барин, — бойко ответил стоящий впереди старший. — Николка да Ванька.
Ага. Ребятишки были детьми весьма известного ему мужика. Федька Конев — ровесник, он помнил его ещё с детства, он, Яков, был мальчиком, молодым человеком, и Конев — молодым парнем, портящим всех девок подряд. Потом супруга-покойница взяла его к себе кучером, несмотря на такое-то Федькино поведение, подолгу любила ездить — пока могла ещё сидеть в таратайке, — любила ездить с ним по полям и рощам. Яков вздохнул, перекрестился, редко он вспоминал жену — грех это… Вот Федька Конев как раз и мог верховодить воровством, так что его дети наверняка знают всё. Дети в деревне всегда всё знают.
— Вы передайте отцу и другим мужикам, чтобы канат завтра же здесь был, понятно? Как унесли, пусть так и принесут. Тогда я прощу. Не забудете? — он погладил младшего по голове, тот кивнул. Ага! Но всё-таки осталось не совсем ясным, понял ли тот на самом деле или же нет. — Не будет каната завтра, в солдаты отдам отца. Или во флот. У нас из Воронежской губернии во флот берет Государь. Знаете про то? — Он помимо себя начал свирепеть, как не свирепел в первую минуту, обнаружив пропажу. — Во флот! А ты понял?! Николка! Ты понял? Пятьдесят кнутов и во флот!
Мальчишка быстро отодвинулся на пару шагов.
— Как скажете, барин. Только папаня ничего не брали, барин, упаси Бог. — Мальчишка быстро, отбывая номер, перекрестился. — Не понял я, барин, чего.
Он несколько времени, как только что смотрел на перспективу речную, смотрел в детскую физиономию. Смех, но бойкий мальчишка действительно ужасно походил на Алёшу в детстве. И упрямство, точно такое, и точно так всё возможно прочитать по лицу его. Впрочем, всё прочитать по Алексееву лицу можно и сейчас, когда Алексей вырос и стал кавалергардским офицером.
Усмехнулся на одну щеку; свисающие тараканьи усы, мокрые сейчас, как и всё было мокрым Божьей весною, усы двинулись в разные стороны — вверх и вниз от носа.
— Эх, вы-ии, — сказал, — эх, вы-и… Разве ж можно? Что барское, а что мужичье. Разве ж плохо мужикам у меня? Не в пример по сравнению хоть и с любым соседом. Вот лет через двадцать… или даже через пятнадцать… Или хоть даже и через десять… Когда новое правление окажет себя достаточно… Тут у нас на берегу станет машина. Канатная дорога. Я вот скоро, как реки вскроются, поеду опять в Германию и привезу канатную дорогу. И везде у нас… Да что! Везде в России станут машины, не хуже как в Германии. И дороги… — он взглянул на их размокшие валенки и на собственные сапоги, на которых тоже, разумеется, висела грязь. — И дороги тут и везде в России станут совершенно как в Германии. Необходимость реформ видна каждому!.. Воля для человека, не стесненного дикими распоряжениями властей… Так что новый кабинет министров прежде всего решительно распорядится устраивать дороги. Решительно. Это я вам гарантирую.
Мальчишки шмыгали носами.
— И каждый мужик у меня станет… О-о! — он поднял руку к совершенно голубому небу, словно бы указывая новой России путь к процветанию — туда, в горние и светлые высоты. — Телеги новые, избы новые! Сапоги! Бабы по табельным дням и праздникам престольным в новых платьях! Бабы… Да что! Каждый мальчик обзаведётся у меня новыми сапогами! Хотите, небось, новые сапоги?
Оба, даже развязный Николка, молчали.
— Всех переведу на оброк! Мужики у меня… Да что! По всей России мужики перестанут воровать! Да и зачем? Если работа станет в охотку! И каждый дворянин своим мужикам явится как отец родной. Молиться будете на меня! Молиться!
Его вдруг прошиб крупный пот; и так парился в лисьей шубе, а воодушевившись, он совсем уж разгорячился, как печная плита.
— Мужики у меня…
Он закашлялся; не хватало ещё простудиться, когда необходимо работать и работать. И то сказать: весна — самое для простуды время. Взмахнул руками, кашляя, ноги скользили по насыщенной водою глине.
— Как скажете, барин, только они все бесперечь коноплю курят, — вдруг произнёс мальчишка.
— Что-о?
— Коноплю. — Тот показал грязным пальцем в сторону конопляного поля, сейчас наверняка лежащего под оседающим, но ещё толстым слоем серого снега. — Семя сушат и ложат в чубуки. Сладка-а! И я курил, мне давали папаня. И ещё хоца. — Тут парень, не спросив разрешения, так, будто он, Яков, уже разрешил ему, нахлобучил вдруг на себя колпак, хотя всё ещё, разумеется, продолжал стоять перед собственным барином. И второй мальчишка тоже, повторяя за старшим братом, быстро надел колпак. — А ещё которые варят семя. Забират, слышь ты, барин, забират крутее вина. Ого! А посля семя как работать? — он сделал ударение на последнем слоге. — Посля сёмя, барин, работать никак не можно, — добавил мальчишка спокойно, как взрослый. — Нет, не можно работать.
Он размахнулся, чтобы ударить свинёнка, и тут сапоги, уже елозившие по грязи, сами выбежали из-под тела вперёд, и так, вперёд ногами, он поехал на сидалище с берега вниз. Шуба слетела с него, зацелившись за невесть какой камень; камень этот оставил здоровенный, в полспины, синяк на теле, но тогда он и не почувствовал боли, всё произошло в миг единый, только ахнуть и успел, не сразу успел ощутить и мокроты, только, словно бы помимо себя, обдирая локти на плаще с меховым подбоем, пытался замедлить падение — тщетно. Влетел, поднимая тучи ледяных брызг, влетел, разбив тоненькую шкурку берегового припая, влетел в реку, пропахавши по берегу неровную зигзагообразную борозду длиной саженей в пятьдесят, не меньше. Рухнул на мелководье навзничь — без сил, всё отдавши, сопротивляясь падению; вода сомкнулась над ним. Тут же вскочил с криком, потому что ледяной холод, сравнимый разве со смертельным, весь объял его.
С криком, с новым криком вскочил, выбежал, шатаясь, подволакивая ноги, выбежал на берег.
— Яков Иванович! Яков Иванович!
Он поднял голову; крупная била дрожь.
Оба свинёнка совершенно равнодушно смотрели на него с откоса, ни один не двинулся помочь. Так бы и утоп на глазах собственных-то людей!
— Яков Иванович!
Голос шёл от кареты. Послышался конский топот, он уж, крученный холодом, начинал, поди, глохнуть, но конский топот различил. На берег вымахнул всадник, и он узнал сына соседей Калининых — Юрия. Тот сделал ему рукою, словно бы он сейчас мог ответить таким же приветствием.
