Ужин остыл.
В доме царил беспорядок.
В гараже были грязные следы.
Слишком громко.
Слишком тихо.
Я неправильно на него посмотрел.
Я родился на свет.
Раздался грохот, за которым сразу же последовал сдавленный крик с первого этажа, пока мои босые ноги спускались по лестнице. Они были слишком громкими, поэтому это не начало. Я заснул.
Глупо.
Я никогда не засыпал раньше него. Это небезопасно. Я не доверял ему. Но я так чертовски устал. В последние недели моего последнего учебного года, когда я работал неполный рабочий день и делал вид, что готовлюсь к поступлению в колледж, я в изнеможении забирался в постель, свою или Слоан.
Мистер Уолтон так много сделал для меня.
Он помог мне подать заявление, получить стипендию и два гранта. В колледже мне даже не пришлось бы играть в футбол. Футбол уже сказывался на моём организме. Футбол и жизнь с отцом. На людях мы втроём снова и снова разыгрывали один и тот же нелепый фарс, притворяясь, что за закрытыми дверями не существует тьмы. Что мы не переживаем один и тот же кошмар снова и снова.
Но никто не может вечно скрывать правду. Особенно, когда она была такой уродливой. Я не собирался покидать этот дом, пока в нём жили мои родители.
Я не смогу. Я единственный, кто его останавливал.
Я внимательно наблюдал за ним, зная, что это произойдёт снова. Отсчёт заново начался несколько недель назад, после его последнего жестокого взрыва. У меня всё ещё не восстановилась полная подвижность плеча, а у моей матери появился новый шрам в уголке рта. Она таяла у меня на глазах, как будто стирала себя из реальности.
В тот раз я хотел причинить ему боль. Не просто остановить его, но и причинить ему настоящую боль. Я хотел показать ему, каково это.
Но я сдержал себя. Едва-едва. Когда перед глазами всё застилало красным, я подумал о мистере Уолтоне и шахматной доске. «Иногда лучшее нападение — это хорошая защита».
Поэтому я защищался. И ему ничего не было. Но я знал, что он не сможет долго оставаться хорошим. Этот мужчина был бомбой замедленного действия.
Я знал, что это так, но всё равно заснул. Это моя грёбаная вина.
Я слетел вниз по лестнице, когда дом огласился звуками удара кулака по плоти, глухим стуком падающего тела и криками, вызванными алкоголем.
Я нашёл их в гостиной. Он стоял над ней, гневно сжав правую руку в кулак. Бицепс взбугрился. Челюсти стиснулись от ярости, которая овладела им. Он набирал вес, в то время как моя мать его теряла. Словно он высасывал из неё жизнь, как один из тех вампиров из книг, которыми Слоан теперь была одержима.
— Прости, — надломленно прошептала мама. Она лежала, прижавшись к плинтусу. Кровь с её лица заливала гипсокартон и пол. Она пропитывала футболку, которая безвольно свисала с её костлявых плеч.
Он злобно пнул её по рёбрам.
— Прекрати! — приказ вырвался из моего горла.
Он повернулся и уставился на меня своими мёртвыми, налитыми кровью глазами.
— Это из-за бухла, — говорил он, когда трезвел. Когда мама перевязывала костяшки пальцев, которые он разбил в кровь о наши тела. — Этого больше не повторится.
Я ненавидел его. В тот момент время застыло, и я настолько переполнился ненавистью, что у меня подкосились колени.
— Что ты мне сказал? — потребовал он. Слова были отчётливыми и угрожающими. Его язык не заплетался, когда он пил. Всё становилось лишь резче, злее.
— Я сказал, прекрати, — повторил я, когда перед глазами начала появляться знакомая красная дымка. Моё сердцебиение отдавалось где-то в основании черепа, и я наслаждался выбросом адреналина в кровь.
— Люсьен, уходи, — умоляла мама, стоя на четвереньках.
Он снова пнул её, даже не взглянув на неё. Удар его ботинка отбросил её на пол, где она свернулась калачиком, заскулив.
И тут я увидел это. Длинный рваный порез на её предплечье. Блеск металла в его левой руке.
— Никогда не повышай на меня свой бл*дский голос в моём бл*дском доме, парень, — сказал он.
Мой взгляд был прикован к ножу, который я вымыл и убрал в ящик на кухонном столе. На лезвии была кровь. Он порезал её. И теперь он замахивался им на меня.
— Иди ты нах*й! — закричал я. В моей голове словно лопнула резинка. Я больше не был послушным сыном-подростком. Я не был миротворцем или защитником. Я стал им самим.
Ярость, какой я никогда прежде не испытывал, заставила меня пересечь комнату. Мои руки вцепились в его потную футболку. Они выглядели как его руки. Большие, покрытые синяками, способные разрушить всё.
Это засело у меня в голове, как зазубренный камень.
Он казался слегка удивлённым. Потому что я знал своё место. Я не сопротивлялся. Но сегодня я это сделал. Сегодня всё закончится до того, как он прикончит одного из нас.
Я использовал его удивление себе на руку и отбросил его к стене, к которой он бесчисленное количество раз прижимал меня и мою мать. Мой кулак взлетел и врезался в его бетонную челюсть. Боль отдалась где-то вдалеке. Я слышал, как на фоне вскрикнула моя мать.
Теперь кричал он. Ужасное, отвратительное насилие. Такое, какое приберегаешь для врага, который отнял у тебя всё. Не для сына, который когда-то хотел, чтобы ты гордился им.
Он замахнулся на меня ножом. Но я не почувствовал ничего, кроме жгучего гнева, который никогда не угаснет. Потребности разрушать. Было так приятно наконец-то обрушить все это на него.
Новая боль подпитывала меня. Я вырвал нож у него из рук и швырнул его на пол. Его кулак угодил мне в висок, и всё пошло кувырком. Но я не рухнул. Я не упал, не умолял и не плакал.
Я сорвался.
Я не останавливался, пока он не упал. Пока он не стал умолять, плакать.
«Каков отец, таков и сын».
Я слышал это в своей голове, как повторяющуюся мантру. Снова и снова. Сквозь далёкий звук бьющегося стекла.
«Каков отец, таков и сын».
Сквозь тихий плач моей матери.
«Каков отец, таков и сын».
Я продолжал. Я продолжал размахиваться, уворачивался от его кулаков, продолжал бить, даже когда у меня зазвенело в голове. Даже когда красный цвет сменился на сине-белый, а затем снова на красный.
Слоан
Мои руки дрожали, пока я сжимала в них беспроводной телефон. Мне хотелось плакать или блевать, и я была совершенно уверена, что прежде чем всё это закончится, я сделаю и то, и другое.
Я дала Люсьену обещание. Он был непреклонен. Но если я ничего не сделаю, кто-нибудь пострадает. По-настоящему пострадает.
Я видела, как мистер Роллинс возвращался домой. Крышка топливного бака в его грузовике так и осталась открытой. Он выехал на встречную полосу, затем снова вильнул, чтобы объехать миссис Клемсон, выгуливавшую двух своих сенбернаров. Выкрикивая ругательства в адрес женщины, он слишком сильно нажал на газ, а затем резко затормозил, остановившись всего в нескольких дюймах от двери собственного гаража.
За последний год было так много случаев, когда я хотела рассказать родителям. Но Люсьен взял с меня обещание. Я должна была оставаться в стороне и позволить ему разобраться с этим.
Он никогда не говорил об этом. Но я знала достаточно, чтобы подмечать признаки. Я всегда держала окно незапертым, но в плохие ночи оставляла его приоткрытым на дюйм или два и, укрывшись одеялом, сидела на подоконнике, прислушиваясь.
Раз уж я не могла этому помешать, я могла, по крайней мере, пережить это вместе с ним.
В чём-то мы были так близки, но в чём-то оставались практически чужими.
В школе я видела Люсьена. Красивый мальчик со свитой. Тот, кто подмигивал мне или дёргал за конский хвост, когда никто другой не видел.
Ещё был Люсьен, который три раза в неделю ужинал за столом моих родителей. Вежливый, уважительный, тихий. Тот, кто вызвался учить меня водить машину на школьной парковке по воскресеньям, после того как моя мама сказала, что у неё от этого подскакивает давление.
А ещё был Люсьен, который влезал ко мне в окно. Он был забавным, задумчивым, умным и интересовался мной. Мы часами спорили о музыке, фильмах и книгах. Иногда он читал то же, что и я, просто чтобы обсудить сюжет. Он даже тренировал меня во время моих первых настоящих отношений с Тревором Уитмером, тромбонистом-второкурсником, у которого дома имелся бассейн.
