— Ну не прямо-завтра, конечно. Не гони, Аль. Мне нужно будет с ним поговорить. Всё объяснить. Быть настойчивым. Он может не сразу согласиться, но я в курсе, как на него давить. Против Буткевичей идти нельзя, малыш. Это все знают. Вплоть до Миллеров. Столичного хера тоже осадим. Но ты же понимаешь, от тебя тоже зависит многое…
— Что? Если нужно встретиться с твоим отцом и объяснить все — я могу. Я зла не желала. Старалась не делать. Я никому не вредила. Если я могу как-то отработать, отблагодарить…
— Можешь, конечно, Аль. Ты девочка умная. Понимаешь, что в таких делах нужны гарантии. Я должен знать, что завтра не побежишь назад жаловаться уже на нас. Ну и чего ради впрягаюсь тоже должен понимать.
Слезы резко сохнут. Дыхание замирает.
Я лепетала, скользя взглядом по новенькой мебели, а сейчас возвращаюсь к Леше. Насыщенная эйфорией кровь стынет в жилах. Кровоток останавливается. Артерии расширяются и лопаются. Пронзает дичайшей болью.
— Что? — переспрашиваю, Леша улыбается.
Слежу, как тянется к верхней пуговице рубашки. Расстегивает. Сглатываю.
Он делает шаг. Берется за ремень.
— Я ради тебя репутацией рискую, малыш. Хочу понимать, стоит оно того или…
Бьет по металлу пальцем. Я всё понимаю. Резко и больно.
— Можно воспользоваться уборной? — Спрашиваю, хмурясь. Леша кивает с улыбкой.
— Конечно. Воду настроишь. Полотенце бери.
Киваю. Разворачиваюсь.
Достигнув нужной двери, бью по всем включателям сразу. Под гул вытяжки захожу внутрь и щелкаю замком.
Движусь прямиком к новехонькому, блестящему фарфором унитазу. Падаю на колени. Выворачивает.
В ушах гудит. Под закрытыми веками — пряжка ремня. Узор брюк. Я подаюсь шеей вперед, но только не чтобы взять глубже, а чтобы вытошнить последний кусочек души.
Смываю. Встаю.
Споласкиваю рот, руки, лицо.
Пользуясь щедрым предложением Леши, беру одно из полотенец в шкафчике и вытираюсь.
Не пугаюсь, выйдя и застав Буткевича рядом с дверью.
Он ждет меня, прислонившись плечом к стене.
Смотрит нахмуренно. Взволновано.
Я не смотрю в ответ, чтобы снова не вытошнило.
— Спасибо за предложение, Леш. Я подумаю.
Направляюсь к входной двери. Открываю замки. Толкаю. Я хотела бы вдохнуть, но между лопатками стрелами врезается:
— Как хочешь, Аль. Я руку протянул, а ты решай. В конце концов, это не мне надо.
Глава 31
Айдар
Я ещё ни разу не спускался к ней навстречу. Во всех смыслах. Сегодня — впервые. Почему?
Хочу в глаза посмотреть раньше, чем она успеет надеть маску.
Чувствую, что мое присутствие в холле отеля скорее волнует, чем радует персонал. Но мне… Да похуй, конечно.
Мне в принципе на все происходящее вокруг нас похуй. Тошнит уже от по-раболепски лицемерного нового окружения, слишком настойчиво набивающегося в друзья. От разъебанных дорог и облущенных фасадов депрессивного облцентра. От маленького городка в пятнадцати киллометрах отсюда, в котором всем заправляет одно жадное семейство. Где всё делается через поклон и как личное одолжение Миллеров.
От себя, кстати, тоже тошнит.
Раньше сказал бы: особенно, конечно, от себя. Сегодня — от нас. Оказывается, мы с ней пиздец похожи. Достойны друг друга. Но я — все же чуть страшнее, а она снова меня неправильно оценила.
Невпопад вспоминаю, как сильно злился, узнав, что за дыру то ли она, то ли Наум ей выбрал для жизни. Где должен был вырасти мой ребенок, даже не зная, что он — не полусирота.
Тогда я в принципе состоял из чистой злости. Выяснилось, необходимость что-то чувствовать к ней все эти годы таилась, копилась. Ну и вылилась.
Я, скорее всего, даже ждал момента, когда можно будет.
Обрел цель, отложившую любые, самые срочные, дела.
Нашел. Приехал. Чертей с собой привез.
Вот теперь искренне уничтожить хотел. Иск-рен-не.
Особенно хуево становилось, когда думал, сколько с дочкой упустил. Это не вернуть уже. И отцом, который был с ней всегда, мне для Сафие не стать.
Просто мужик какой-то…
«Айдарр-р-р-р», а не бабасы.
Как Айлин сказала в парке: «сегодня даришь подарки — в фаворе, завтра…». Сука. Ну и за что ты так со мной, а?
Видел в ней предательницу. Змею. Не справлялся. Да и не пытался. Хотел мстить. Тоже забрать. Потом понял — пизжу себе же. Я большего хочу. Её хочу. На своих условиях, чтобы сохранить видимость принципиальности.
Снова принцем для нее не буду. Но в ней нуждаюсь до судорог в сведенных от напряжения мышцах. До яростных прострелов в пах. До пульсаций там, где все выжжено. Или она права и не всё?
Теперь-то ясно: права. Не добила тогда. Оставила что-то. Но дожжет, я уже понял. Спасибо, ханым. Живым от тебя не уйду. Но и ты от меня тоже, поверь.
Я года три думал, что слез со своей чувственной иглы. Попустило. Заново привык жить гладенько, как до нее. Вспомнил, что умею все контролировать. И чувства тоже. Готов был стать хладнокровным обвинителем. Прокурором. Только не тем, который находится в поисках истины, а значит и справедливости, а тем, у которого одна цель — наказать.
Но это все в моей охуительно высокомерной теории. А на практике круги вокруг нее наворачивал. Катался в этот их убогий городок. Узнал всё. Чем живет. Чем дышит. Она и дочь моя. Про ебаната этого. Буткевича. Бесился и увеличивал проникновение в ее реальность, а вслед за ним — потребность в дозе.
Первые же вспышки её эмоций — мой чистый кайф. Сильные в ней — сплошь отрицательные, они всегда самые яркие в людях, и я их бесстыже с удовольствием вызывал. Но в ней их мне быстро стало мало. Потому что я помню, как она наполняет другими.
На твоем пепелище столько намешалось, Аллах…
Как сказала бы Айлин.
Столько, сука, намешалось.
Как сказал бы я.
Меня всегда до искр из глаз задевала ее покорность. Податливость. Гибкость. Правда и готовность бросить вызов задевала не меньше. Накрывало воспоминаниями о том, как ссорились и мирились. Разговаривали. Трахались.
Я придумал игру в наказание исключительно для себя. Она должна была питать меня эмоциями. Но сразу же стало понятно — нихуя.
Играем вдвоем.
Потому что своими «правильными реакциями» она цепляет меня, скорее всего, даже сильнее, чем я её умышленно своими уничтожительными «заданиями».
В несуществующую наркоту она поверила, а я даже удовольствия не получил от тупорылой контролируемой постановки. Вместо этого — гадливость. Хуево делал ей — а плохо стало самому.
Мразью себя чувствовал. А должен был вершителем справедливости. Предательницу же наказываю? Предательницу.
Дальше — хуже. На колени ставлю. Толкаюсь между губ членом. Она берет. Стонет… Я сдаюсь.
Слабый.
Настолько, что даже себе боялся признаться: моя игра — это с самого начала жестокая просьба пройти навстречу по руинам обвалившегося к херам моста. Где-то карабкаться, где-то по дну, где-то срываться, а потом опять ползти. Всё всплепую. Всё наощупь. С затаенной надеждой, которую и вслух озвучить-то стремно. И которая чередуется с вспышками отчаянья, злости, не прошедшего желания вредить.
Мы все в крови. Делаем друг другу хуже и хуже… И ползем.
По моему пепелищу разливается ее живая вода.
Шипит и испаряется. Мало. Ещё давай.
Я не смог ее пользовать, потому что и не хотел. Другое дело — обладать, впитывать и извлекать. Не думая, что любой ресурс не бесконечен. Мне нужно. Я соскучился. А она провинилась.
Я пожалел ее когда-то давно, потому что нельзя с девочками так, как с ней поступил отец. Но то, что началось как помощь про боно, скорее всего насмешило Аллаха. Я насмешил. И он в ответ: ну впрягся, Салманов? Бери на себя всё.
И я хотел взять. Жизнь прожить. Детей родить. Внуков дождаться. Но вместо этого — еще одна божественная насмешка. Непрошенное добро — это зло, Салманов. Я не то тебе брать сказал. Получай в спину нож.
