Вероника Мелан - Чейзер (Chaser)

— Если это называется «отработкой», то я готова отрабатывать за все… Днем, ночью, в выходные…

Обнаженная Лайза мягко приподнялась и опустилась на то, по чему она истосковалась не меньше, а то и больше, чем по всему остальному — скользкому, горячему, тугому…. ох, какой же она вновь стала пошлой. И как же она скучала по пошлой себе…

Расслабленное мужское тело под бедрами, взгляд из-под полуприкрытых век, лежащие на бедрах горячие мужские ладони.

— Сделай так еще раз…

Она вновь приподнялась, почувствовала, как влажная упругая головка почти выскользнула наружу и мягко села, сделала движение тазом вперед назад, потерлась.

Не отрывая взгляда от округлой груди, Мак застонал.

— Обожаю твои соски… с ума от них схожу… Одна мысль о них — и «стояк» на полдня обеспечен. А теперь и этот «ежик»…

— Этот «ежик» там только потому, что брить его некому. — Лайза наклонилась вперед и медленно, смакуя каждое движение, поцеловала самые вкусные на свете губы. Потерлась своей грудью о мужскую, чем вызвала еще один хриплый стон.

— Что значит «некому»? Руки оторву любому, кто попробует…

— Мне было не до того, а тебя рядом не было.

— Так сегодня и займемся, не будем откладывать…

Она улыбнулась довольной кошкой, а когда Мак принялся подушечкой пальца ласково поигрывать с влажным клитором, ускорила темп, начала «насаживаться» до самого конца.

— Женщина, мне крышу от тебя снесет!

М-м-м…

Отыскала пальчиками круглую тугую мошонку и принялась ее поглаживать. И без того большой член ощутимо увеличился и стал еще тверже. Теперь, когда Мак согнул колени, тот напоминал поршень, обосновавшийся внутри — да, мой домик, только мой, внутрь, наружу, внутрь, наружу…

Лайза застонала. Выпрямилась на несколько секунд, но затем снова легла Маку на грудь, слишком вкусно было его целовать в процессе, не хотелось отрываться. Мужская ладонь, до того поглаживающая ягодицу, сместилась — один из пальчиков проник в попку.

— Перестань… негодник…

— Я же вижу, что ты с ума сходишь, когда я так делаю…

Движение пальца вторило движению члена. От жара тела скользили друг по другу; влажные губы, жаркое дыхание, слипшиеся в «непорядочном» месте тела. Они совокуплялись, отдаваясь процессу полностью, в экстазе мозг, в экстазе тело, жаждали лишь одного — проникнуть друг в друга еще глубже, еще жарче, с еще большей страстью…

— Обожаю тебя, сладкая…

Ее толкали на себя, надевали, вколачивались по самую мошонку, а она готова была отдать все на свете, лишь бы процесс не прерывался. Поднималась и опускалась, покручивала тазом, покусывала губы.

— Прекрати… меня… трогать… Везде. Я же так…

Но сладкие пальчики остались глухи к липовым молитвам — один поглаживал клитор, второй продолжал проникать в попку.

— Мак… я… Мак…

Ускорившись еще, скользил туда обратно член.

Она не сумела закончить фразу — взорвалась невидимой вспышкой, вцепилась в мощные плечи, застонала и почувствовала, как стальные ладони сжали бедра, запретили им двигаться, и как секундой позже запульсировал внутри, содрогаясь, пенис.

Теплый ветерок гонял вдоль пешеходных дорожек желтые листья, тянули к еще теплому солнцу пестрые лепестки цветы, всматривались в прозрачное и глубокое небо, покачивались в такт дуновениям, разливали вокруг чувство удивительной безмятежности.

На углу шумел проспект: под тканевыми тентами торговали фруктами — еще в открытых лотках, пока не хлынули стылые осенние дожди, — прохаживались легко одетые прохожие, нежились, как и цветы в клумбе, в лучах пригревающего солнышка. Прохаживался у светофора, сметая с дороги листья в кучу, пожилой бородатый дворник, на него с протянувших ввысь ветки деревьев тут же падали новые.

Мак, прислонившись к выкрашенной черной краской ограде, ждал. Сложив руки на груди, стоял и смотрел на прилегающую к проспекту улицу, ту самую, на которой, скрытое кленами, притаилось высокое невидимое глазу обычного прохожего здание Комиссии.

Ровным рядом дремали бок о бок похожие друг на друга, как две капли воды, серебристые машины. Семь штук. Без проходящей по крылу ровной белой линии — до поры до времени.

Аллертон бросил взгляд на главный вход, проверил, не показалась ли фигура Начальника, и достал из кармана тонкую полоску бумаги, в который раз перечитал бесхитростный написанный ручкой текст.

«А ты умеешь рассказывать сказки на ночь?»

Он случайно нашел их прошлым вечером в спальне, где Лайза разбирала одежду. Крохотные записки-послания, лежащие в коробке из-под конфет.

Сколько всего она их написала? Собиралась ли показать, отправить, передать? Некоторые закапанные слезами, как та, что он дольше всего мял в пальцах…

«Мне без тебя холодно. Я не жалуюсь… я держусь…»

Каждый раз читая, он чувствовал тяжесть на сердце. Каждое слово — крик души. Каждый обрывок — символ прошлого. Символ ее одиночества.

И символ безграничной любви.

Простые бумажки.

Невероятная ценность.

Как и та, склеенная из частей картина «Мечты». Лайза так и не призналась, почему порвала ее… Наверное, в какой-то момент не верила. Да он и сам, было время, не верил.

У крыльца послышались шаги; Мак очнулся, поднял голову: по дорожке к парковке шагал Дрейк. Как всегда собранный, деловой, подтянутый. И как всегда погруженный в никому неизвестные думы.

Аллертон оттолкнулся от прутьев ограды и вышел из тени.

— Добрый день, Дрейк.

— Добрый-добрый. — Легкий кивок, удивленный взгляд. Мак подумал, что никогда не видел у Дрейка по-настоящему удивленного взгляда, скорее, его иллюзию в подходящий случаю момент. — Вроде виделись уже с утра.

— Да, виделись.

И замолчал. Понял, что, оказывается, не знает, с чего начать. И стоит ли.

Начальник смотрел вопросительно, ждал.

Пришлось прочистить горло.

— Я хотел сказать: «Спасибо».

На лице напротив появилась легкая растерянность, мол, не понимаю…

— Спасибо, за тот разговор по телефону.

— Какой разговор?

— Тот, с яхты.

— С какой яхты?

Дрейк поджал губы.

— Хочешь мне в чем-то сознаться?

Аллертон смял в кармане записку и, глядя в проницательные глаза, вновь прочистил горло.

— Не хочу.

— Вот и я подумал, что не хочешь.

Дрейк хмыкнул, перекинул куртку через плечо и прошел мимо. В русой макушке, стоило выйти из-под деревьев, тут же запуталось солнце; заблестела в лучах серебристая ткань.

«Спасибо».

Прошептал еще раз Мак, но уже мысленно.