Может, она боится его портфеля. Мы все боялись его. Я помню нашу с ним первую встречу. Герд специально попросил маленькую сиреневую комнату в глубине коридора, ту, что дальше всех. Оттуда мне было слышно все, что происходило с девушками, но сама я была связана таким образом (шея привязана к рукам, а они — к щиколоткам), что невозможно было издать ни малейшего предупредительного звука. Понемногу я стала ощущать тревогу. Я смотрела на него краем глаза с низкого шкафа, окруженного шторой, на который Герд поставил меня в буквальном смысле этого слова, а он, возбуждаясь, смотрел на меня. Вид у него был непроницаемый. Он явно прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько тяжело мне было дышать. Через несколько секунд я бы обессилела и, возможно, задохнулась бы. Мне показалось, что вот она — конечная станция. Никогда еще трагический конец не казался мне таким близким. Ну, хотя бы, думала я, меня найдут в теплом и гостеприимном месте. Здесь будет по меньшей мере одна заплаканная домоправительница, которая объяснит моим родителям, что мы следим, мы внимательны, но у нас не получается быть повсюду.
Я вытаращилась на Герда глазами бешеной лошади. У меня сжимало горло от желания сказать ему: отвяжи меня, отвяжи, я сейчас упаду. Теперь он ходил вокруг меня почти впритык, и кончики его холодных пальцев гуляли по моей коже. Я закрыла глаза, чтобы не видеть своей собственной смерти, в то время как он шептал мне на ухо «Успокойся», и я почти поверила, что это был последний звук, который я слышала в своей жизни. Герд казался ангелом смерти, пытающимся успокоить меня, пока я испускала свой последний вздох. Ноги отказывали мне. В сознании у меня промелькнули все те прекрасные воспоминания, что, должно быть, мелькают там перед самой смертью: дом в Ножане, закат солнца на пляже в Сент-Максиме, улыбки любимых мужчин. Времени, в сущности, всегда недостаточно, или же слишком много приятных воспоминаний в голове. Но тут Герд одним взмахом руки развязал узел, соединявший мою шею с крючком на потолке, и я, как посылка, упала в его руки, которые неожиданно перестали казаться мне такими уж хилыми. Мое сердце билось так сильно, мне было так страшно, что я почувствовала, как волна благодарности и подобострастия по отношению к этому мужчине захлестнула меня, так бывает, когда слезы подкатывают к глазам. После он принялся больно обматывать веревками мои груди, будто делал замысловатое макраме. Мои колени были на одном уровне с ушами, и я чувствовала себя безвольным куском мяса, но что-то прислужническое и абсолютно тупое во мне пускало слюни при мысли о том, что же Герд сделает дальше. Я могла бы рассердиться, как это бывало со мной очень часто, видя, как он надевает перчатку из латекса, прежде чем запустить в меня свои пальцы. Сколько их? Не знаю. И даже если бы я захотела посчитать, наволочка, которую Герд нацепил мне на голову, делала меня слепой и глухой по отношению ко всему: к моему жиру, выступающему между веревками, к моему внешнему виду, к стыду, который я бы испытала, если бы рассеянная домоправительница открыла дверь. Все, что я помню, что кончила так сильно, что прикусила язык до крови. И потом, увидев меня, возвращающуюся в общую комнату с красным лицом, Эсме и Хильди расхохотались: «Все в порядке, Жюстина? Немного шнапса, чтобы прийти в себя?»
Покраснела я, однозначно, не от гнева и не от утомления. Странным образом у меня, привыкшей без малейшего намека на смущение прогуливаться нагишом в окружении этих женщин, сработал рефлекс укутаться в плед, будто мое тело так и орало об удовлетворении. В том, как порозовели мои щеки, было что-то интимное, и дело было далеко не только в моей наготе: мне хотелось остаться наедине с самой собой и помечтать, заснуть глубоким, как смерть, послеобеденным сном. После этого дня, как и все остальные девушки, я отслеживала появления Герда в борделе.
Герд, кстати, не рискует вызвать у нас презрение своими речами: он просто не разговаривает. Несколько фраз в самом начале ради должной вежливости вот и все. Отважный мужчина. Он принимает душ, доводит девушек до оргазма со страшной эффективностью и отправляется восвояси, освободившись от роз, двухсот евро и своей спермы, которую ни разу не видела ни одна из нас. Ему вполне хватает спектакля с женщиной в оргазме, у которой просто выбора не остается, которая сдалась. И после он довольствуется своей маленькой ручкой: мы даже и не думали, что она способна на подобное. В этом небольшом старичке есть какое-то благородство. Как-то утром мы пели ему оды на кухне: Хильди, Таис и я. Он в это время мучал Бобби (которая не заслужила этого, потому что в любом случае кончает от малейшего прикосновения). Делила, зашедшая выкурить сигарету, слушала нас, а потом стала скрипеть зубами:
— Вы все просто смешны с этим типом, годящимся вам в дедушки. Нет, да вы видели его портфель? Я бы взяла плату даже за то, чтобы дотронуться до него. Вы ни разу не задавали себе вопрос, в какое количество девушек он запихивал все эти игрушки? Мерзость. Кто знает, вдруг он ходит во все отвратительные бордели этого города, а вы, стоит ему прийти сюда, чуть ли не с ума сходите, чтобы он пошерудил в вас вибратором, который только что вынул из дешевой проститутки, зараженной хламидиозом.
— Он все чистит у нас на глазах, — отвечает Хильди. — У него с собой бутылочка с антисептиком.
— Да, его бутылка… Кто гарантирует тебе, что там не просто вода?
— Ты и твое желание покривить душой!.. Он надевает презерватив на все секс-игрушки, а еще сам надевает пластиковые перчатки всегда, когда может.
— Я ему не доверяю. Он сбрендил, этот тип. И к тому же он не оставляет ни евро на чай.
— Да, но он доводит нас до оргазма, — говорю я, решительно настроенная сражаться за честное имя Герда.
Делила пожимает плечами:
— Мне не нужен старикашка, чтобы найти свой собственный клитор, дорогуша.
Этому комментарию не удается испортить мне настроение, но я отчетливо вижу, что Делила обижается на наше единодушие и особенно на то, что в наших беседах нет ни капли насмешки над Гердом. Это против естественного порядка вещей, чтобы проститутки вдруг тепло отзывались о мужике, который принуждает их. Это пошатывает ее представление о профессии: парни — это одно, клиенты — другое. Презрение Делили распространяется на само понятие мужского пола. Только ее любовь к ним конкретно спасает ее молодых людей, и эта любовь пропорциональна ненависти ко всем тем, кто платит.
Jack on Fire, The Gun Club
Какой сладкой иногда может быть обратная дорога! Летом, когда небо, полное звезд, показывается между уродливыми зданиями, окрашенное в цвет фиолетовых пузырьков. Выходя из дома, я бываю в таком приподнятом настроении, что готова здороваться с людьми на улице. И вот, как и каждый вечер, я жестом руки приветствую хозяина соседней турецкой закусочной, который прекрасно знает, чем занимаются эти красивые, слишком накрашенные клиентки, всегда заказывающие донер без лука. И что с того?
Как же я люблю свой маленький вагончик в берлинском метро. Нет ничего более пьянящего, чем знать, что ты, проститутка, сидишь посреди этой толпы респектабельных людей, а те ни о чем не догадываются. Потому что, пусть я и отношусь к своей работе с известным прилежанием, в такие поздние часы в этом квартале города я часто больше кого бы то ни было похожу на студентку. Представьте себе! В то время как я провожу целый день в ночной рубашке и на высоких каблуках, с решительно откинутыми за спину волосами и с большим количеством туши, чем нужно, для меня роскошь снова натянуть на себя чуток растянувшиеся джинсы, бесформенный свитер, мои облезлые тенниски Bensimon и собрать волосы в высокий неблагодарный хвост. В эти минуты мне нравится смотреть на других девушек, которые едут на вечеринку и, кажется, прилагают бешеные усилия, чтобы походить на собственное представление о нас — проститутках.
И у кого же легкие нравы, дамы и господа? У них с их настолько узкими и облегающими промежность джинсами, что никакого воображения больше не нужно, или у меня, преспокойно читающей книжку и выражением лица напоминающей нянечку? Я раздаю вежливые улыбки старушкам, кучкующимся рядом со мной. Видимо, я кажусь им более надежной соседкой по сравнению с группками напудренных девчонок, опустошающих бутылки пива Berliner Kindi, прежде чем их выгонят из клуба Berghain. Этот смутный запах мужского пота может исходить только от них. Должно быть, он въелся в их чересчур длинные волосы. Они шумно смеются, и это заглушает мою музыку. Я вижу, как крохотные старушки поднимают брови: молодые женщины сегодня разучились вести себя. А я своим заговорщическим видом подразумеваю, что это молодость и нужно как-то ее пережить.
