Она наморщила лоб.
— Но я подумала, что это хорошо. Кто-то еще на нашей стороне, верно?
— Я не хочу, чтобы были стороны, Бридж, — мягко говорю я. — Я хочу, чтобы у людей была амнезия на весь этот вопрос. Борьба имеет тенденцию быть вещью, которую люди помнят.
Она прикусывает губу.
— Мне не нужно, чтобы люди связывали меня с ним, ясно? Мне нужно держаться в тени.
— Если ты хочешь, чтобы я так сказала, я так и скажу, — заверила она меня. — На этом все и закончится.
Я пытаюсь улыбнуться и убираю курицу на поднос, затем подтягиваю мятное пирожное ближе и вонзаю вилку в толстый слой глазури. Темная черная глазурь поверх зеленой, такой яркой, что почти неоновой.
Это будет конец.
Хотелось бы верить ей, но я больше не могу делать такие предположения. Я поняла, что, когда зло выползает из змеиной ямы, нужно его выследить и раздавить. Затем нужно предположить, что у него были дети и отправиться на их поиски.
У меня есть прошлое, которое нужно стереть, если я собираюсь претендовать на будущее, которого я всегда хотела — будущее, которое требует, чтобы я поступила в хорошую юридическую школу, чтобы я могла работать клерком у великого судьи и начать заводить связи, которые, по словам моего отца, мне нужны, если я хочу когда-нибудь сама стать судьей. Что я и делаю. Я хочу пойти еще дальше. Офис в штате Вашингтон, округ Колумбия.
Мой папа всегда говорил, что первый шаг к достижению желаемого — это знать, чего ты хочешь и что нужно для этого сделать. Нет ничего постыдного в том, чтобы ставить перед собой высокие цели. Для своего проекта «День истории» в шестом классе я написала книгу президентских лимериков, по одному на каждого президента. К девятому классу я на общественных началах проводила агитацию от двери к двери и попала в списки рассылки демократов колледжа Патнем и республиканцев Патнема еще до того, как получила письмо о зачислении.
Я знаю, чего хочу и знаю, что нужно сделать, чтобы получить это. Для этого нужно много трудиться и жертвовать собой, но также нужно иметь чистое досье. Никаких арестов, никаких скандалов, никаких сексуальных фотографий в интернете.
Мне не нужно, чтобы кто-то ходил и избивал людей от моего имени. Я не могу допустить, чтобы это случилось снова.
Мне нужно поговорить с Уэстом.
Я нахожу его на четвертом этаже библиотеки.
Здесь все заставлено журналами, полки сдвинуты в центре, учебные столы стоят вдоль внешних стен, плюс ксероксный аппарат, за которым я провела слишком много времени, копируя литературную критику Т.С. Элиота в прошлом году.
Уэст стоит у тележки, полной книг, спиной ко мне и ставит на полку толстый красный том чего-то. Мне требуется минута, чтобы понять, что это он. Я уже осмотрела первые три этажа и начала паниковать, что его может здесь не быть. Я заметила, что часто вижу его с тележкой по четвергам во второй половине дня, но это мало что значит.
У него в ушах наушники и я не думаю, что он меня заметил, поэтому на секунду задумалась о том, что хочу ему сказать. Я чувствую себя потной и неухоженной, хотя после обеда я нашла время, чтобы сменить рубашку и накрасить губы.
Никогда не делала этого раньше.
Я никогда не начинала разговор с Уэстом.
Это кажется более пугающим, чем должно быть, не только потому что он такой — запретный, но и потому, что это четвертый этаж. Неписаное правило Патнема гласит, что четвертый этаж библиотеки — это пространство священной тишины.
Уэст берет другую книгу. Чтобы поставить ее на полку, ему приходится тянуться над головой, из-за чего его рубашка поднимается, и я вижу, что джинсы подпоясаны толстым коричневым кожаным ремнем. Его ботинки черные, как и футболка. На ней большой неровный оранжевый шов через всю спину, как будто приплыла акула и прокусила гигантскую дыру, а потом он передал ее семилетнему ребенку, чтобы тот зашил ее.
Я не могу представить, как такая футболка вообще может существовать. Или почему кто-то может ее носить.
Одежда Уэста иногда бывает такой. Просто... случайной.
Мне это даже нравится.
Когда он опускается на пятки и наклоняется над тележкой, его футболка снова поднимается, обнажая часть поясницы.
Я прочищаю горло, но его музыка, должно быть, слишком громкая, потому что он не поворачивается ко мне. Я подхожу ближе. Он опустил голову, его рука тянется к книге на нижней полке.
Черт.
Теперь я так близко, что наверняка напугаю его, когда он наконец поймет, что я здесь.
Я ничего не могу сделать, чтобы предотвратить это. Я протягиваю руку, намереваясь коснуться его достаточно долго, чтобы привлечь его внимание, но в итоге прижимаю ладонь к его позвоночнику.
Это случайность. Я почти уверена, что это случайно.
На восемьдесят процентов.
Он не подпрыгивает. Просто полностью, абсолютно неподвижен. Настолько неподвижен, что я слышу музыку, играющую в его наушниках. Она громкая, с сердитым вокалом и настойчивым, гулким ритмом, который совпадает с внезапным пульсом между моих ног.
О, я думаю, может быть, это не случайность, в конце концов.
Спина Уэста неприлично горячая под моей ладонью. Я смотрю на свои пальцы, приказывая им двигаться в течение нескольких долгих секунд, прежде чем они действительно повинуются. Когда я отдергиваю руку, она кажется намагниченной. Как будто есть какая-то тяга, сила, тянущая ее обратно к Уэсту.
Уверена, что эта сила называется похотью.
Уэст выпрямляется и поворачивается, и я еще до того, как он это делает, понимаю, что просчиталась и теперь полностью в его власти, а значит, обречена. Я не уверена, что у него есть милосердие. Он точно не выглядел таковым, когда бил Нейта достаточно сильно, чтобы мне стало физически плохо.
Он вытаскивает наушники, а я пытаюсь думать о чем-то другом, кроме слова обречена.
Обречена, обречена, обречена.
Я пытаюсь вспомнить, что я собиралась сказать ему — у меня была целая речь, но я не могу.
Не могу.
Вместо этого я смотрю на его ремень. Я думаю о том, чтобы схватить его и притянуть ближе. Как будто это то, что я могу сделать, то, что я когда-либо делала с кем-либо, тем более с Уэстом Левиттом.
Обречена-а-а-а-а.
— Хей, — говорит он.
Что нечестно, потому что это означает, что я должна посмотреть вверх.
В конце концов, я это делаю.
Наши глаза встречаются. Его зрачки огромные и есть что-то, настолько напряженное в том, как он смотрит на меня, что это даже пугает. Только страшно — это не то слово. За последние несколько недель я испытала много страха, но это совсем другое.
Это пугает, как пауза на вершине самого крутого холма на американских горках, когда ты готовишься к падению.
— Хей, — говорю я в ответ.
— Что случилось?
— Могу я с тобой поговорить?
Он обдумывает эту просьбу.
— Нет.
Это не то, что я ожидала от него услышать.
Все, что я могу сказать, это — О.
Потом снова тишина, кроме его музыки и этой... этой атмосферы. Я думаю, что это, должно быть, он. Думаю, он создает эту атмосферу своей кожей и глазами, которые сейчас кажутся почти серебристыми и, возможно, он также создает ее всеми мышцами своих предплечий, которые сжимают и разжимают его руки таким образом, что это просто...
Это просто что-то… интенсивное, я думаю. Угрожающее, но без угрозы.
Я никогда раньше не стояла так близко к нему. Никогда не оставалась с ним наедине с того дня, когда он припарковал свою машину прямо у моих ног и заставил меня потерять сознание.
За всю свою жизнь я никогда не чувствовала такого волнения, неловкости и бессмысленного беспокойства.
Пока он не сделал шаг ко мне. Это еще хуже.
И лучше тоже.
Лучше-хуже. Это точно.
Я отступаю назад.
Он должен перестать шагать ко мне, когда я отступаю, но он не делает этого. Он продолжает идти. Он движется прямо в зону моего личного пространства, и я оказываюсь прижатой к стеллажам, мой зад прижимается к низкой полке, руки Уэста упираются по обе стороны от моей головы.
