— Выкладывай, — нетерпеливо повторил Идоменей.
Одним гарпиям, ламиям да эмпузам ведомо было, что за мысли вихрились в мозгу Рефия на протяжении долгих, томительно долгих мгновений. Проницательный читатель волен строить любые предположения, мы же ограничим себя, и лишь дословно воспроизведем последовавшую после затянувшейся паузы беседу меж царем и верноподданным пытошником.
— Тебе что, акула язык отгрызла? — рявкнул заждавшийся вразумительного ответа Идоменей.
Рефий пожал плечами.
— Терпение мое испытываешь?
Рефий покачал головой.
— Говори, дружище, — прошипел царь не сулившим ничего утешительного голосом.
— Отдай их мне на расправу, — невозмутимо сказал Рефий.
— На какую именно?
— На славную, государь, не сомневайся.
— На какую?!
— Оскорбление, нанесенное Криту афинскими проходимцами, — протянул Рефий, — неслыханно в памятной народу истории. Дань, коей обложены по твоей царственной воле аттические преступники, — небывалого свойства. Полагаю, что и способ казни следует выбрать небывалый. Он существует, но содержится в глубочайшей тайне.
— Странная речь.
— Странное событие. Способ, о котором я не имею права даже намекать, известен издавна. Огласке не подлежит. Ни под каким видом.
— Перестань изъясняться загадками.
— Я казню этих молокососов чудовищной, недоступной обычному воображению смертью. Не проси пояснений, дать их не могу. Поверь только, что говорю сущую правду.
— Немного проку умерщвлять скрытно. Следует устрашить варваров, заставить содрогнуться и вострепетать, пасть ниц и пресмыкаться от ужаса невыразимого...
— Попробую. Но сперва следует свидеться и посоветоваться с верховной жрицей либо ее заместительницей, Алькандрой. Будь уверен, разрешить меня от произнесенного много лет назад обета Элеана откажется. И, кстати, будет права.
— Обета? Какого обета?
Рефий вздохнул.
— Именем Аписа: отвечать на подобные вопросы воспрещено.
— Даю сроку до вечера, — сказал Идоменей. — Вечером же изволь сообщить, когда, где и как отправятся в Аид афинские пащенки.
Рефий молча отдал честь и удалился, весьма разочарованный и обозленный.
* * *
Сколь непредвиденным, скорым и решительным оказалось его свидание с Элеаной, читателю уже известно. Часом позднее ошеломленная Алькандра, сопровождаемая целой вереницей потрясенных младших жриц, объявилась в Кидонском дворце и очутилась лицом к лицу с убийцей Элеаны.
— Пойдем, — повелительно сказал Рефий, препоручив останки заботе Алисовых служительниц. — Надлежит поговорить, и весьма серьезно.
Алькандра, находившаяся в расцвете пышной, умудренной зрелости, повиновалась бывшему лет на десять младше царскому телохранителю, точно робкая девочка строгому школьному наставнику.
Слишком страшно и нежданно было свершившееся, чересчур уж уверенно и дерзко держался человек, свершивший деяние, по закону караемое смертью.
Но сама Элеана погибла, по словам дворцового вестника, за нарушение закона неписаного, за четвертую смертную вину, сама возможность которой была еще два часа назад известна лишь трем людям, ныне же осталась ведома только двоим.
— Располагайся, — любезно предложил Рефий, пропуская понурую гостью в чертог, стены которого, как свидетельствовал вековой опыт, не имели ушей. — И внимай сосредоточенно.
Алькандра бессильно опустилась в глубокое кресло, вздохнула, приготовилась выслушать грозного собеседника.
Рефий неторопливо наполнил два кубка вином из пузатого керамического кратера, пригубил собственный и протянул жрице другой.
— Семь лет назад, — начал он, приблизившись к стене и глядя через плечо, — Элеана, из побуждений своекорыстных и всецело недостойных, разгласила тайну древнего подземелья. Упомянула обитателя катакомб. Заодно сообщила, что человекобык не питается падалью.
Алькандра охнула, вздрогнула, расплескала нетронутое вино.
— Прекрасно, — засмеялся Рефий, резко и легко разворачиваясь на пятках. — Невольное и весьма щедрое возлияние богам. Допей остальное, приди в себя и навостри уши.
— Это неправда! — хрипло выдавила Алькандра. — Неправда! Ты лжешь!
Рефий даже не потрудился разгневаться на пораженную жрицу.
— Чистая правда. Именно после этого, как ты наверняка заметила, между нами пробежал черный хорек, ибо я не посмел вознести руку на главную хранительницу главной тайны, а смириться с подобной дерзостью тоже не мог.
Начальник стражи отхлебнул новый глоток и продолжил:
— Почтение мое к данному встарь обету сотряслось в ту пору до самого основания, но, помня произнесенное слово, я соблюдал если не дух его — это требует веры, а вера-то и разлетелась вдребезги, — то букву. Но сегодня болтливая негодяйка, сколько можно судить, едва не учинила в точности того же, дабы поставить под удар моего меча повелительницу и наследника. Я опередил. Удар достался по назначению.
Не сводя с Рефия застывшего, тусклого взора, Алькандра со звоном выронила опустевший кубок.
— Коль скоро верховная блюстительница неназываемого закона пала столь непростительно низко; поелику налагаться на дальнейшее сохранение заповедной тайны уже нельзя — ибо кому же после эдакого поверишь? — я, будучи одним из двоих посвященных, я — равноправный с тобою в достоинстве — требую поднять вековую завесу и предать секрет огласке!
Алькандра пронзительно вскрикнула, точно обожженная.
— Этого требуют, во-первых, здравый смысл; а во-вторых, чрезвычайные, уже, бесспорно, известные тебе обстоятельства. Афины обязаны десять лет присылать на остров людскую дань, оплачивая гибель нашего посланника...
Гоготнув от удовольствия, Рефий продолжил:
— Сколь угодно страшная казнь — всего лишь страшная казнь, и только. Но вселить подлинный, леденящий кровь ужас; перепугать на долгие столетия всех непокорных, дерзостных и безрассудных; посеять непреходящий мистический страх перед великим Критом возможно единственным путем.
Алькандра прерывисто дышала и глядела на Рефия, как на бешеного, готового в любую секунду оборвать непрочную привязь пса.
— Объявить во всеуслышание о существовании человекозверя, небывалого чудовища, терзателя и пожирателя, обитающего в перепутанных катакомбах, откуда нет выхода и куда будут безо всякого снисхождения ввергать сынов и дочерей всякого провинившегося племени! Пускай трепещут! Пускай дрожат везде и всюду при единой мысли о возможности причинить острову самомалейшую обиду! Жреческие интересы да уступят государственным! Я сказал, ты слышала.
— Это безумие... Святотатство... Кощунство...
— Святотатство и кощунство, — почти ласково оборвал жрицу Рефий, — содержать страховидную, естеству и богам отвратительную тварь под самым Кидонским дворцом. Но уж содержать — так не без пользы хотя бы! Я на вепря ходил в одиночку, но всякий раз, когда спускаюсь по запретной лестнице, отмыкаю проклятую дверь и шныряю туда, в темень, кролика либо поросенка, оторопь берет. Потом холодным прошибает. Все думаю: вдруг он, сквернообразный, притаился и ждет?..
