Из зеркала на Альву смотрел незнакомец. У незнакомца были неспокойные кошачьи глаза, которые ни один, даже самый отчаянный, льстец не сравнил бы с изумрудом. Не хватало им безмятежной глубины, чистоты и прозрачности драгоценного камня. На дне этих глаз притаилась горечь, как кофейная гуща на дне чашки. Губы печально поджались, в уголках рта залегли морщинки. Видно, незнакомец не слишком часто улыбался в последнее время, да и размышлял все больше о невеселых вещах. Волосы, прежде цвета пламени, отдавали банальной медью. Все верно – незнакомец красил волосы, чего кавалер Ахайре не делал никогда. Но хуже всего шрамы, избороздившие правую щеку, висок, шею… словно бы морские волны застыли, скованные морозом, если вообще возможно вообразить такой мороз, при котором замерзает море… словно бы плуг пьяного пахаря перепахал половину лица. Под высоким воротом рубашки не видно, что они продолжаются до ключицы, почти до плеча. Он больше не носит серьги, этот незнакомец, чтобы не привлекать внимания к изуродованной мочке правого уха. То ли шрамы виноваты, то ли суровый взгляд, то ли обветренная загорелая кожа, но незнакомец выглядит старше Альвы лет на пять.
Этот незнакомец – он сам.
Сегодня кавалеру Ахайре исполнилось тридцать.
В Криде любят праздники, но дни рождения отмечать там не принято. Только совершеннолетие празднуется весело и пышно, чтобы все вокруг знали: вчерашний мальчик или девочка стали взрослыми, с правом пить вино и заниматься сексом. Конечно, прав намного больше, но четырнадцатилетних интересуют больше всего именно эти. И нередко новоиспеченный гражданин напивается до поросячьего визга прямо на празднике или в самый разгар исчезает с кем-нибудь под ручку, чтобы немедленно разыскать кровать и не вылезать оттуда неделю. Альва усмехнулся одними губами, вспомнив, как сбежал со своего праздника вместе с Миртл, худенькой сероглазой брюнеткой Миртл, которой исполнилось четырнадцать месяцем раньше… как одуряюще пахла трава на лугу, примятая нетерпеливой их страстью… Она была его первой любовью, быстрой и яркой, как падающая звезда. Три летних месяца – и они расстались, разъехались, сначала еще писали друг другу письма, потом перестали.
В тот день в него влюбилась взрослая леди из соседнего поместья, Лэй, которой он отказал через три месяца, в которую влюбился через три года, которую будет любить и уважать всю жизнь.
«Ностальгия по ушедшей юности? Стареешь, приятель!»
В Криде празднуют знаменательные даты, национальные торжества, личные свершения, даже самые незначительные, и прочие события, в которых есть хотя бы доля твоих собственных заслуг. Может быть, тридцатый день рождения стоит того, чтобы его отметить. Есть немалая личная заслуга в том, что он все еще жив. Не только его, конечно. Кавалер Ахайре невольно скосил глаза на полуоткрытую дверь тесной храмовой спаленки и долго не мог отвести взгляд.
Они уснули в объятиях друг друга, истомленные страстью, не укрытые ничем, кроме своих длинных распущенных волос. Бедро к бедру, колено к колену, и серебряная голова уютно лежит на выпуклой мускулистой груди, и смуглая рука по-хозяйски охватывает тонкую талию.
Прежде он редко видел своих любовников спящими – просто потому, что сам предавался сну охотнее и дольше, чем они. Но с недавних пор кавалера Ахайре стала мучить бессонница. И не одну ночь он провел на подоконнике или в кресле, с бокалом вина, а то и с целой бутылкой, глядя на безупречные линии смуглого тела степняка и белоснежного тела эльфа. Они часто теперь засыпали в обнимку – бурный секс тому виной или узкие кровати постоялых дворов…
В былые годы, в той, другой жизни, когда кавалер Ахайре был беспечным аристократом, ценителем искусства, ему принадлежала самая большая в Трианессе коллекция эротической живописи. Но с тем, что он видел сейчас, не сравнилось бы даже самое изысканное полотно из его коллекции. Какой художник мог бы передать все это? Шелк волос, атлас кожи, бисеринки пота, соболиный мех бровей, кружево ресниц, жемчуг зубов между губ, соблазнительно полуоткрытых, влажно блестящих; ровное дыхание, как шепот волн ночною порой; изгибы сплетенных тел, нечеловечески прекрасных. Они и не были людьми, эти двое, с горечью напомнил себе Альва. Эльф и оборотень-пантера: сильные, быстрые, равно неутомимые в бою и в постели. Вечно юные, совершенные и бессмертные. А он смертен. Уже не юн. И уже не красив.
Как давно вид обнаженных любовников стал будить в нем не фривольные мысли, а томительное сожаление, горечь и душевную боль? Как давно он перестал радоваться сближению Итильдина и Кинтаро и почувствовал себя лишним? Альва тяжело вздохнул, набросил платок на лицо незнакомца и уткнулся лбом в скрещенные руки.
Как глупо – пережить нападение оборотней и пострадать от огня. Шрамы от когтей смотрелись бы куда благороднее, думал он иногда, а потом смеялся над собственной наивностью. Иногда он думал, не подставить ли руку под клыки пантеры, в которую обращался Кинтаро. Но это был бы слишком радикальный метод. Как гильотина от головной боли. Сколько у него шансов пережить метаморфозу? Разумнее испробовать сначала медицину и магию. Но мысль о метаморфозе обладала странной, извращенной притягательностью – как мысль о земле, раскинувшейся за парапетом высокой башни.
Альва содрогнулся. Вот только мыслей о самоубийстве ему не хватало! Он опустил пальцы в чашу для омовения, стоявшую перед зеркалом, и смочил пылающий лоб. Похоже, опять начинается лихорадка. Сувенир из жаркого дождливого Джинджарата.
При других обстоятельствах он мог бы полюбить эту величественную древнюю страну. Но не теперь, когда каждое воспоминание о ней отравлено болью. Прежде он легко забывал все неприятное, что с ним случалось. Как сон, развеялись терзания несчастной любви, обвинения, грозившие смертью, дни энкинского плена, и даже лицо восемнадцатилетнего степняка, первого человека, убитого им в поединке, поблекло в памяти. Но кровавую ночь в джунглях он не смог забыть, как ни старался. Вот оно, напоминание, только взгляни в зеркало. Впрочем, и в зеркало глядеть необязательно. Попробуй улыбнуться, подмигнуть – и лицо тотчас же неприятно стягивает.
Огонь – жестокий любовник, и следы его поцелуев не заживают так просто. Огонь заклеймил его на всю жизнь.
Только утратив что-то, можно понять его ценность. Кавалер Ахайре никогда раньше не ценил свою красоту. Быть красивым, изящным, соблазнительным было для него так же естественно и просто, как дышать. О нет, он не стал уродливым. Парадоксально, но факт: к нему стали раз в десять чаще приставать на улицах и в тавернах. Тот, кто раньше глазел издали, не решаясь подойти, теперь бесцеремонно хлопал по плечу, приглашал выпить, а то и прямиком в постель. И во взглядах, обращенных на него, больше не было изумленного восхищения, с которым смотрят на предметы искусства, на нечто прекрасное и недосягаемое. Теперь в них была похоть. Шрамы не лишили его привлекательности – они сделали его доступным. Один так прямо и сказал: «Уж тебе-то не к лицу быть разборчивым!» Альва помнил, как быстр теперь на расправу Кинтаро, на расправу в прямом и переносном смысле, поэтому он сначала пнул его под столом ногой, а потом уже дал хаму в морду. За время, проведенное в Уджаи, он неплохо освоил кулачный бой. Чуть не каждый день тренировался с Кинтаро, чтобы вернуть подвижность обожженным кистям рук.
