— Я никогда не стану хулить религию вашу, хотя сама и исповедую иную веру. Впрочем, я совершеннейше убеждена в бесполезности всех подобных глупостей, каковы бы они ни были. Как вам известно, Герман, я всегда была терпимо настроена на этот счет.
— Тем лучше! Тем более, сударыня, вы понимаете, что именно вера… влечет меня в дом полковника.
— Герман, есть и иная причина ваших частых к нему визитов, и ее вы скрываете от меня: вы любите Эрнестину… эту девчонку, которая, на мой взгляд, не обладает ни красотой, ни умом, хотя весь город и говорит о ней как об одном из чудес Швеции… Да, Герман, вы любите ее… любите, не отпирайтесь, я это знаю.
— Мадемуазель Эрнестина Сандерс прекрасно ко мне относится, сударыня… Но ее происхождение… положение… Знаете ли вы, сударыня, что ее предок, полковник Сандерс, знатный дворянин из Вестфалии, был другом короля Карла XII?
— Да, знаю.
— Тогда судите сами, сударыня, могу ли я быть ей подходящей партией.
— Вот и я вам говорю, Герман, что она вам не пара. Вам нужна женщина зрелых лет, которая смогла бы позаботиться о вашем состоянии и о вас самих, словом, женщина моего возраста и с моим состоянием.
Герман покраснел, отвернулся… Но так как в эту минуту подали чай, то разговор прервался. После завтрака Герман вернулся к своим занятиям.
— О, дорогая моя Эрнестина! — сказал на следующий день Герман юной Сандерс. — Увы, жестокая эта женщина воистину имеет на меня виды, более у меня нет сомнений. Вам известны ее завистливый характер и то влияние, которым пользуется она в городе[9]. Эрнестина, боюсь, что может случиться непоправимое.
Когда вошел полковник, влюбленные поделились с ним своими опасениями.
Сандерс, хотя и считался старым воякой, был человеком рассудительным и вовсе не стремился рассориться со всем городом. Видя, что покровительство, оказываемое им Герману, непременно настроит против того вдову Шольтц и всех ее друзей, он счел своим долгом посоветовать молодым людям смириться с обстоятельствами. Он даже попытался доказать Герману, что вдова, от которой тот зависел, по сути является для него более выгодной партией, нежели Эрнестина, а что до возраста той, так следует больше уважать ее богатство, нежели внешность.
— Дорогой мой, я вовсе не отказываю вам в руке моей дочери, — продолжил полковник. — Я давно знаю вас… уважаю вас, вам принадлежит сердце возлюбленной вашей. Я готов пойти на все, но представьте отчаяние мое, если мне доведется узнать о сожалениях ваших… Вы оба молоды; в вашем возрасте живут любовью и не думают об иной жизни. Однако сие ошибочно: не будучи подкрепленной достаточным состоянием, любовь чахнет, а выбор, сделанный под воздействием ее одной, быстро оборачивается раскаянием и сожалениями.
— Отец мой, — воскликнула Эрнестина, бросаясь к ногам Сандерса, — достойный творец дней моих, не лишайте меня надежды стать женой моего дорогого Германа! С самого раннего детства обещали вы ему мою руку… Надежда эта — единственная моя радость; лишить ее меня может только смерть. Привязанность эта заполняет всю жизнь мою; и сколь сладостно видеть, что чувства твои находят одобрение у отца твоего! Герман же обретет в любви, кою он питает ко мне, силы, необходимые для сопротивления соблазнам госпожи Шольтц… О, отец мой! Не покидайте нас своими заботами!
— Встань, любимая дочь моя, — ответил полковник, — моя обожаемая дочь… Раз в Германе заключено все счастье твое, раз вы оба так любите друг друга, то успокойся, дорогая дочь, у тебя никогда не будет иного мужа… Ведь если подумать, то Герман ничего не должен этой женщине… рвение его вызвано лишь признательностью. Он вовсе не обязан приносить себя в жертву, дабы заслужить доброе ее к себе отношение. Но следует все же постараться не испортить ни с кем отношения…
— Сударь, — вскричал Герман, заключая полковника в объятия, — вы разрешили мне называть вас отцом — теперь же обещание ваше, данное от всего сердца, делает меня навеки вашим должником!.. Всеми силами постараюсь я заслужить то, что вы сделали для меня: часы, посвященные заботам о вас и драгоценнейшей дочери вашей, станут самыми прекрасными часами жизни моей, они скрасят старость вашу… Отец мой, не тревожьтесь… мы не станем наживать себе врагов. Я не давал ни одного обещания вдове Шольтц. Вручу ей все ее счета в образцовом порядке и заполучу у нее свои бумаги… Что еще сможет удержать меня у нее?
— Ах, друг мой, ты не знаешь людей, если осмеливаешься рассуждать столь дерзко! — возразил полковник, охваченный неким беспокойством, с коим ему никак не удавалось совладать. — Нет такого преступления, на которое не была бы способна женщина, когда дело идет о том, чтобы отомстить презревшему ее любовнику. Коварная, она выпустит свои отравленные ядом ненависти стрелы, они долетят до нас, и тогда, Герман, вместо желаемых тобою роз нам придется срывать цветки кипариса[10].
Эрнестина и возлюбленный ее провели остаток дня, успокаивая Сандерса и стараясь развеять страхи его. Они постоянно рисовали перед ним сладостные картины ожидающего их счастья: ничто так не убедительно, как красноречие влюбленных. Их логика — логика сердца, а та никогда не сравнится с логикой разума. Герман отужинал у дорогих своих друзей и в надлежащий час удалился, опьяненный надеждой и счастьем.
Так прошло около трех месяцев. За это время вдова не возобновляла разговора своего, впрочем, и сам Герман не осмеливался заговорить о разделе имущества. Полковник убедил молодого человека, что в их случае отсрочка не представляет ни малейшего неудобства. Эрнестина была еще молода, а отец был не прочь присоединить к небольшому ее приданому маленькое наследство, кое должна была она получить от своей тетки, некой вдовы Плорман, проживающей в Стокгольме. Тетка была уже в изрядном возрасте и могла скончаться с минуты на минуту.
Тем временем вдова Шольтц, сгорая от нетерпения, но будучи вместе с тем достаточно предусмотрительной, дабы не повергнуть служащего своего в замешательство, первая вернулась к прерванному разговору, спросив Германа, подумал ли он над ее словами, сказанными во время прошлой их беседы наедине.
— Да, — ответил возлюбленный Эрнестины, — и если сударыня желает поговорить со мной о счетах и о разделе имущества, то я к ее услугам.
— Но, Герман, кажется, не только об этом шла у нас речь.
— А о чем же еще, сударыня?
— Я спрашивала вас, не хотите ли вы зажить своим домом и не нашли ли вы себе избранницу, способную помочь вам вести этот дом.
— Мне кажется, я ответил, что желал бы скопить еще немного денег, прежде чем жениться.
