Майор стонал подо мной:
— Вот так, вот так Тимоша. Еще, еще, — приговаривал он, и, наконец, когда я, совсем озверев, с неимоверной силой кончил в него, выпуская пенящуюся струю спермы с такой же силой, как льется вода из пожарного брандспойта, майор застонал вместе со мной и тоже кончил, а я с удивлением почувствовал на своих руках что-то терпко-липкое и странно пахнущее. Когда я понял, что это была майорская сперма — мне стало дурно, и меня тут же вырвало прямо ему на спину.
— Ничего, сынок, это ничего, — обтираясь, бормотал майор, — ты же просто гигант, мальчик, ты просто гигант, — продолжал причитать он, волоча меня в ванную и обмывая губкой мое обессилевшее испачканное блевотиной тело…
Вот с этой ночи все и началось. Так я стал самым настоящим гомосексуалистом, если говорить по научному, а по-нашему, по-армейски, я стал пидором.
Трое суток, отпущенных нам на семинар в Одинцово, мы с майором провели не выходя из его квартиры — благо водки и жратвы у него было запасено в достатке. Мы ели, пили и трахались. Потом спали, снова ели и снова трахались. И с каждым разом я чувствовал, как отвращение уходит, а остается чувство простого физического кайфа и облегчения всех моих страданий, утоления всех моих сексуальных фантазий. Майор показал мне такое, о чем я не слышал никогда, да и думать не мог. И кроме того — трое суток я просто до отвала жрал. Эти трое суток показались мне целой вечностью — и тем не менее они тоже кончились Пора было возвращаться в часть.
Перед выходом из квартиры майор посадил меня за стол, уже протрезвевшего, сытого, довольного, и сказал:
— Теперь слушай меня внимательно, сынок. Конечно же никто не должен знать — что тут было между нами. Я постараюсь взять тебя к себе в актив, будешь плакаты рисовать, на конкурсы всякие ездить, газету полковую издавать, будешь все время под моим присмотром. Буряка не бойся — тебя он больше не тронет. Но имей в виду — любое твое лишнее слово может стоить жизни не только тебе, но и мне — мы теперь с тобой повязаны. Никаких действий или шагов, не посоветовавшись со мной, ты не предпринимаешь. Ясно?
Я кивнул головой.
— Нет, сынок, ты должен мне дать слово — это все слишком серьезно.
— Даю слово, товарищ майор, — по военному четко ответил я. Жизнь уже казалась мне раем.
Когда я вернулся в часть, был уже вечер, и я пошел прямиком в казарму. Ребята встретили меня как-то тихо, молчаливо. Буряк не сдержал ухмылки:
— А, прилетел голубок, теперь он у нас уже топтаная курочка, да только нам его пальчиками трогать нельзя. Но, может, оно и к лучшему — не замараемся.
Мой сосед по койке, Виктор, высокий молчаливый парень из Иркутска, посмотрел на меня как-то исподлобья, осуждающе, но я сделал вид, что не заметил этого его взгляда. Только, покрутив головой и не найдя Сашки, я спросил Виктора:
— А Сашку еще не выписали из медчасти?
— Выписали, — хмуро ответил он, отвернувшись от меня.
— А где он? — продолжал настаивать я, ничего не понимая Виктор повернул ко мне гневное лицо и сказал свистящим шепотом:
— Вперед ногами его выписали из лазарета, понял? Удавился он ночью на веревке. В ту самую ночь, как ты отбыл на семинар.
— Что? — не поверил я своим ушам, — что? Ты что сказал? — я бросился к Виктору, схватив его за грудки.
— Ты убери от меня свои задроченные ручки, — сказал он, стряхивая с себя мои пальцы, — ты, пидор, друга предал, чего тебе еще надо?
— Ах я — пидор? Это с какой же стати?
— Ты что думаешь, про майора тут никто ничего не знает? Да он к каждому смазливому солдатику подкатывает, только вот никто не соглашался, ты что думаешь — никто не знает, зачем он тебя увез? И почему это вы три дня пропадали?
— Да какое твое дело? — взъярился я, — А с Сашкой — это правда?
— Правда, — грустно ответил Виктор, — кстати, говорить между собой на эту тему нам запрещено строго-настрого, так что я тебе все сказал, ты все слышал — дальше сам додумывай.
Я улегся на свою койку, пытаясь осмыслить услышанное. Я не сомневался что Сашку убили, я, конечно же, знал — кто. И еще я знал точно — дело это замнут, докажут, что он не выдержал тягот службы и покончил жизнь самоубийством. И я не мог, не мог ничего уже поделать. Самое противное — я догадывался, что Буряк знает, что я уверен в том, что это он убил Сашку. И покуда это так — моя жизнь в постоянной и вечной опасности. А, значит, майор — моя единственная надежда на спасение, единственная гарантия моей жизни, и пусть говорят обо мне все что угодно — я должен остаться живым, дождавшись конца своего срока службы в армии. Я должен остаться в живых и выйти отсюда невредимым — а там мы еще посмотрим, чья возьмет. Мы еще поквитаемся…
Так я тешил себя мыслями о будущей мести, но одна заноза на давала мне покоя — меня неприятно резанула та фраза Виктора, когда он сказал, что майор приставал ко всем. Мне стало обидно, что, оказывается, я был не единственным, что майор помог мне не потому что я ему понравился, а просто потому что я был еще один трахнутый им солдатик. Что это было — ревность? Можно сказать и так, потому что неожиданного я понял, что майор мне внезапно стал очень дорог, и что я не прощу ему измены. С этого дня я ревностно следил за каждым, кто приближался к майору, и резко выговаривал своему любовнику за любые разговоры с другими солдатами. Он смеялся мне в ответ, но я чувствовал, что ему льстит моя ревность.
За мной накрепко закрепилось прозвище «майорской курочки», но я плевать на все хотел — я теперь находился в таком привилегированном положении, что ни один из моих сослуживцев не смел даже словом обидеть меня.
Майор различными способами добивался разрешения забрать меня из части на субботу или на воскресенье — и мы оттягивались в его квартире, где он кормил и поил меня досыта, а потом мы предавались наши порочным мужским утехам.
Вспоминая тот период, я понимаю, что был совсем наивным пацаном — как мог я не понимать, что такие поблажки майору разрешались начальством не просто так. Ведь не бывает бесплатных пирожных, за все в этой жизни приходится платить. И мне, и майору еще предстояло заплатить высокую цену за этот коротенький период относительного счастья.
* * *
Буряк уже месяц назад ушел на дембель, в казарме стало как-то спокойней жить, даже меня уже редко кто задевал обидным словом, меньше деды стали цеплять и молодых, хотя, конечно же, развлекаловка в виде ночных избиений продолжалась.
Но наступило вдруг какое-то такое странное спокойствие у нас в роте, которое настораживало. При всей своей недальнозоркости, интуитивно я чувствовал — что-то зреет, готовится какая-то новая неприятность. И вот — она пришла.
