— Ах, сударыня! Вы прекрасно знаете, что ложь никогда не оскверняла уста мои. С самого детства рос я подле вас, вы оказали мне честь, заменив мне мать, кою я утратил в младенчестве. Так не думайте же, что признательность моя ослабла или же угасла вовсе.
— Опять ты о признательности, Герман! Я хотела бы услышать от тебя о чувствах более нежных.
— Но, сударыня, разве сие зависит от меня?..
— Предатель, так это все, что заслужила я за свои заботы? Теперь-то я ясно вижу неблагодарность твою. Так, значит, я трудилась ради чудовища… Что ж, Герман, открою тебе чувства свои: с той поры, как я стала вдовой, я мечтаю о союзе с тобой… Порядок, в который привела я дела твои… умножила достояние твое… отношение мое к тебе… глаза мои, несомненно, выдавали мою страсть… Все, все, о коварный, кричало тебе о чувствах моих. Но ты отплатил мне равнодушием и презрением!.. О Герман, ты еще не знаешь, что за женщину ты столь жестоко оскорбил… не знаешь, на что она способна… Ты это узнаешь — но будет слишком поздно… А теперь уходи… да, уходи… Готовь мои счета, Герман, я же верну твои, и мы расстанемся… навсегда… Думаю, что жилище себе ты найдешь без затруднений, ибо дом Сандерса, конечно же, распахнет тебе свои двери.
Признание, сделанное ему, ясно дало понять нашему юному влюбленному, что главное для него — скрыть от госпожи Шольтц свою страсть к Эрнестине, дабы не навлечь на голову полковника гнев и месть злопамятной вдовы. Поэтому Герман ограничился коротким ответом, что покровительница его ошибается, и желание его сохранить свободу, пока не умножит он состояния своего, вовсе не соотносится с каким-либо проектом относительно дочери полковника.
— Друг мой, — возразила ему госпожа Шольтц, — я не хуже вас знаю ваше сердце: невозможно, чтобы вы столь чурались меня, если бы не пылали страстью к другой. Хотя я уже и не первой молодости, но вы, что же, считаете, что во мне не осталось ни единой прелести, дабы привлечь к себе супруга? Поверьте мне, Герман, вы бы полюбили меня, несомненно, полюбили, если бы не эта тварь. Я ненавижу ее и именно ей буду мстить за ваше презрение ко мне.
Герман содрогнулся. Ясно было, что полковник Сандерс, будучи в отставке и не обладая значительным состоянием, вряд ли имел в Нордкопинге такое же влияние, как вдова Шольтц. Молва о последней простиралась необозримо далеко, тогда как первый уже давно прозябал в безвестности. Люди же в Швеции, как, впрочем, и повсюду, уважают своих ближних лишь по причине милости к тем власть имущих или же из-за их богатства. Посему на полковника смотрели как на простое гражданское лицо, и его весьма просто было раздавить с помощью влияния и золота, а госпожа Шольтц, как и все низкие души, именно на это и рассчитывала.
Однако Герман спохватился раньше, и, не спеша предъявлять счета, он бросился на колени перед госпожой Шольтц и стал умолять ее успокоиться. Он заверил ее, что в сердце у него не было ни единого чувства, направленного против той, от кого видел он одни лишь благодеяния; он заклинал ее не думать о разделе имущества, которым она ему пригрозила. При том влюбленном состоянии души молодого человека госпожа Шольтц не могла надеяться достичь большего; уповая, что чары ее со временем непременно возьмут свое, она успокоилась.
Герман не преминул сообщить об этом разговоре полковнику, и благоразумный сей человек, постоянно опасавшийся скандала из-за коварного нрава вдовы, попытался еще раз убедить юношу уступить желаниям своей хозяйки и отказаться от Эрнестины. Но оба влюбленных снова пустили в ход все то, что, по их мнению, должно было наилучшим образом напомнить полковнику данное им обещание и обязать его никогда от него не отступать.
В таком положении дела находились уже полгода, когда граф Окстьерн, этот негодяй, коего вы только что видели здесь, в руднике, где он томится вот уже год и будет пребывать вечно, был вынужден приехать из Стокгольма в Нордкопинг, чтобы забрать значительную сумму денег, помещенную отцом его у госпожи Шольтц. Отец графа недавно умер, и сын унаследовал эту сумму. Вдова, зная, что Окстьерн — сын сенатора и сам заседает в сенате, приготовила ему самую лучшую комнату в доме, намереваясь принять его со всей доступной ей роскошью.
Граф прибыл. Уже на следующий день любезная хозяйка дала в честь его роскошный ужин, а затем устроила бал, на который были приглашены самые красивые девушки города. Не была забыта и Эрнестина. С тревогою воспринял Герман решение ее пойти на этот бал: увидев столь очаровательную особу, граф вряд ли сможет остаться равнодушным и, конечно же, уделит ей подобающее внимание. Но может ли Герман противостоять подобному сопернику?
Гадая о возможности такого несчастья, Герман спрашивал себя: в силах ли Эрнестина отказаться стать супругой одного из самых знатных сеньоров Швеции? И не родит ли это роковое стечение обстоятельств союз таких могущественных людей, как вдова Шольтц и Окстьерн, направленный против Германа и Эрнестины? Как же было Герману не думать о возможных бедах для себя? Сможет Ли он, слабый и несчастный, отразить удар, направленный против хрупкого его существа столь могущественными врагами?
Он поделился размышлениями своими с возлюбленной. Честная девушка, нежная и чувствительная, готова была пожертвовать суетными удовольствиями ради чувства, ее сжигающего, и заявила Герману, что не пойдет на бал к госпоже Шольтц. Молодой человек был того же мнения. Но так как в их тесном кругу ничего не делали, не спросив мнения Сандерса, то влюбленные отправились к нему за советом. Полковник же не согласился с ними. Он сказал, что отказ неминуемо повлечет за собой разрыв с вдовой Шольтц и коварная эта женщина в скором времени откроет причину его. Для них же в подобных обстоятельствах весьма важно наилучшим образом ублажать ее, а поступок сей, несомненно, вызвал бы сильнейшее ее раздражение.
Затем Эрнестина осмелилась спросить своего возлюбленного, чего он, собственно, опасался, не скрыв от него, что подобные подозрения причинили ей боль.
— О друг мой! — воскликнула прелестная девушка, сжимая руки Германа. — Даже если самые могущественные люди Европы соберутся на сем балу, разве должны они непременно воспылать страстью к твоей дорогой Эрнестине и разве поклонники эти делают честь той, коей отдано предпочтение? Ах, Герман, не бойся ничего: плененная тобой уже не сможет воспылать страстью к другому. Я лучше буду жить с тобой в рабстве, нежели без тебя поднимусь на трон. Разве объятия любимого не дороже всех благ мира?.. Так будь же справедлив ко мне, Герман, у тебя нет оснований опасаться, что на этом балу я увижу того смертного, кто вытеснит образ твой из моего сердца. Дай мне спокойно любить тебя, друг мой, ибо ты всегда будешь для меня столь же любезен, сколь и любим.
