Генрих Шумахер - Последняя любовь лорда Нельсона

Круто развернувшись и обогнув мыс Мизено, корабль вошел в Неаполитанский залив. Он скользил под облаком белоснежных парусов, оставляя за собой серебристую полосу на темной синеве Тирренского моря, и быстро приближался к городу.

— Черт побери, что это случилось с моими глазами! — сердито воскликнул сэр Уильям, возвратившись с балкона в комнату за подзорной трубой. — Я не могу разглядеть флага. А вдруг это французский!

Эмма оторвалась на минуту от книги:

— Откуда бы ему взяться? Ты ведь говорил, что Гибралтар не пропускает ни одного французского корабля из Бреста или Гавра. А так как Худ окружил их средиземноморский флот в тулонской гавани…

— А вдруг ему не повезло? И самый великий полководец может однажды проиграть сражение…

— С Фридрихом Великим это случалось не раз, но Пруссия все же устояла. И Англия тоже не исчезнет с лица земли, если один из ее адмиралов потерпит поражение. Не стоит тебе из-за этого получать солнечные ожоги! Наверно, это один из новых кораблей Марии-Каролины. Я думала, ты уже привык постоянно их видеть. Она ведь достаточно часто демонстрирует их тебе!

Лорд Гамильтон остановился около Эммы, радостно улыбаясь.

— Ты тоже обратила на это внимание? Она хочет подчеркнуть, сколь важно для Англии ее союзничество. А ее молодые офицеры мечтают о том, чтобы сделать из Неаполя вторую Венецию. Весь народ думает только о постройке кораблей и обучении матросов. С тех пор как Мария-Каролина, чтобы построить флот, положила на алтарь отечества материнское наследство — бриллианты великой Марии-Терезии, — знать жертвует капиталы, богатые расстаются с половиной своего имущества…

— А бедные несут свои последние копейки. Я видела одного лаццарони[1] — больного, оборванного, полуживого от голода. Когда я проезжала мимо него с Марией-Каролиной, он вырвал из своего уха, да так, что кровь брызнула, тонкое серебряное колечко и бросил его ей в подол. Единственное, что у него было.

Голос ее прозвучал глухо и сурово. Сэр Уильям насмешливо кивнул:

— Они все сошли с ума. Отчасти из патриотизма, отчасти — из ненависти к королеве. Они бы с радостью отдали свой последний медяк, чтобы выкупить ее драгоценности. И все для того лишь, чтобы нельзя было сказать, будто хоть один корабль куплен на австрийские деньги, и чтобы Мария-Каролина не могла похваляться этим королевским подвигом.

Эмма встала, уронив книгу. Еле волоча ноги, она пересекла комнату и тяжело опустилась в кресло у балконной двери.

— Королевским подвигом! — повторила она медленно. — В том-то и дело! Она хвастает им и старается, чтобы каждый знал: Мария-Каролина продала свои драгоценности и носит фальшивые бриллианты, чтобы подарить Неаполю линейный корабль!

Сэр Уильям внимательно наблюдал за ней.

— Ты так говоришь об этом… а что, это — неправда?

— Это правда. И народ этому верит. Как дети верят сказке.

— Я не понимаю… Это — правда? И в то же время это — сказка?

Эмма скривила губы. Лицо ее выражало горечь.

— Недавно… Помнишь?.. Она опять боялась остаться на ночь одна и не отпускала меня. Среди ночи ей пришло в голову устроить спектакль. Она захотела быть Титом, меня — нарядить Береникой, которая обманом хочет стать императрицей Рима. Притащила сама костюмы, оделась и помогла одеться мне. Я должна была надеть все ее украшения, все фальшивые драгоценности. Но ей показалось, что этого недостаточно для восточной царицы, она сорвала их с меня, побежала к шкатулке, открыла в ней тайник, достала настоящие драгоценности, надела их на меня…

— Драгоценности Марии-Терезии?

— Все до единой. Увидев мое замешательство, она расхохоталась. Назвала историю сказкой, необходимой для того, чтобы выманивать деньги из карманов взрослых детей, — тон Эммы был полон мрачного негодования. — А лаццаро, вырвавший из уха свое кольцо, не знал, что королевы могут лгать.

Сэр Уильям пожал плечами.

— Ты слишком многого хочешь! В политике — как на войне. Дозволены все средства, Но, впрочем, эта «сказка»… Помнишь историю с ожерельем Марии-Антуанетты? В ней не было ни единого правдивого слова, но Филипп Орлеанский так ловко воспользовался ею, что репутация австриячки была безнадежно погублена. Можно было бы так же использовать и эту… Если когда-нибудь Марии-Каролине придет в голову чинить нам препятствия…

— И вы бы стали грозить ей разоблачением?

— Ну, это было бы слишком глупо. С ее мстительностью она бы никогда нам этого не простила. — Он сел, втянув голову в плечи, с хрустом ломая пальцы. — А если это будет на руку якобинцам? Со времени казни Людовика XVI и заключения в тюрьму Марии-Антуанетты они, естественно, видят в Марии-Каролине своего смертельного врага. Им бы это дало сюжет для еще одного очаровательного ядовитого памфлета, а их неаполитанские друзья-патриоты уж позаботились бы о том, чтобы Мария-Каролина прочла его. Она живет страстями и, как это свойственно женщине, руководствуется в политике чувствами. Она будет непримирима, захочет отомстить. А мы — единственные, кто может посодействовать ей в осуществлении этой мести. Стало быть, она без оглядки бросится нам в объятья. Но самое забавное, остроумное завершение этой истории… Знаешь, кто поможет нам в этом деле? Сами наши противники, эти галлы, считающие себя тончайшими умами на всем свете. Восхитительно, а? Питт придет от этого в восторг!

Он сел к письменному столу и схватил перо. Эмма вскочила:

— Ты хочешь писать Питту? Я ведь единственная, кому Мария-Каролина сказала это…

— Доверься мне. Ты останешься вне игры. Знает об этом король?

— Он поклялся ей честью молчать!

— Его честью? — он громко расхохотался. — Честь короля Носача! Спорим, что я не позже чем через час заставлю его проболтаться? Кстати — вот так мысль! Пусть он проболтается Руффо, кардиналу. Этот интриган косится на нас, англичан; он хотел бы сместить нашего Актона и стать премьер-министром. Если Фердинанд расскажет ему о драгоценностях, подозрение в авторстве памфлета падет на Руффо, и с ним будет навсегда покончено. Тогда как доверие Марии-Каролины к тебе останется непоколебленным.

— Да, она доверяет мне. Я — единственный человек, с которым она может говорить открыто, ничего не опасаясь. Потому что она любит меня, считает меня бескорыстной. А я — любым моим словом, любым выражением лица обманываю ее.

— Опять угрызения совести? — он нетерпеливо повел плечами. — Прошу тебя, ты — моя жена, англичанка… Ты обязана быть полезной мне и своей родине. А потом — ты ведь сама жаждала помогать мне, играть роль в политике. Ты мне предлагала это. Как раз скрытое, тайное манило тебя. Тебе хотелось, как богине, восседая за облаками, направлять судьбы. А теперь, когда тебе предоставляется такая возможность, ты еще колеблешься? Так как ставка в этой игре — народы и короли? Не выставляй себя на посмешище, дорогая! Вы, женщины, в своих салонах и будуарах делаете все то же самое, только в более мелких масштабах. Это — состязание интеллектов, самое тонкое на свете искусство. Была бы ты еще неумеха, а не мастер на все руки! Но будучи мастером, художницей высокого стиля…

Улыбнувшись, он кивнул ей и начал писать. Эмма молча уступила ему. Он был прав. Она сама хотела этого. Чтобы стать леди Гамильтон. Чтобы отомстить Гревиллу.

Эмма стояла за спиной сэра Уильяма и смотрела на его голову, склонившуюся над письмом. Эта голова казалась большой и значительной — вместилищем мощного мозга. Но в свадебную ночь, когда с головы сладострастного старца упал прикрывавший ее парик…

Однажды она уже видела черепа схожей формы. Еще во времена своей бедности. Маленькие черепа с размягченными костями, вдавленными висками, шишковатым затылком, тонкими, загнутыми по краям ушами — у порочных, хилых мальчиков. Той ночью она безрассудно бранила себя за то, что могла сравнить высокопоставленного лорда с воришками и мошенниками. Но теперь, после двух лет брака… Теперь она знала его.

Он мог смотреть вам в глаза честно и открыто, с доброй улыбкой, тогда как ложь не сходила у него с языка, а мозг продолжал плести коварные интриги. Он мог проливать слезы сочувствия над несчастьями своих собственных жертв. И мог так ловко замести следы, что все превозносили прямоту его характера, доброту его сердца. Мелкий вор и обманщик…