Или это миссис Уолден убедила их спасти репутацию дочери? Это тоже возможно, решил он. Букер живо представил себе их всех троих на месте трагедии: Пласс, высокий и мрачный, знающий правду и уже решивший перешагнуть через нее, Гримм и шериф, потрясенные не только тем, что случилось с их другом, но и тем, что они только что о нем узнали, пытаются придумать, как им лучше поступить в этой ситуации — и все они стараются не смотреть на то, что осталось от Тома Уолдена, после того, как он получил в грудь две винтовочные пули двенадцатого калибра с близкого расстояния. «Дыра, размером с супную тарелку», — сказал Барт Гримм. Хоть Букер и не имел опыта в таких делах, он был убежден, что что-то тут не чисто.
Должно быть, вся комнатушка была залита кровью — и Алекса съежилась где-то в углу, пытаясь как-то осознать, что она сделала… Или так ему представилось. От этой мысли его зазнобило, он вызвал стюардессу и заказал скотч, хотя алкоголь в самолете всегда вызывал у него головную боль.
Он вернулся к отчету о смерти. На первой странице «Земледельца» было помещено три фотографии. На первой, самой большой, Томас Уолден был снят на сельскохозяйственной выставке рядом с призовым быком. Он не выглядел довольным ни победой, ни быком. Уолден был привлекательным мужчиной, но явно не привык улыбаться — выражение его лица скорее напоминало того же быка: гремучая смесь упрямства и едва сдерживаемого яростного темперамента.
Меньшая по размеру фотография миссис Уолден изображала красивую молодую женщину с тенью печали на лице. Фотография Алексы была явно сделана для документа и девушка выглядела на ней тогда в точности так же, как и сейчас, отметил Букер, но казалась неестественно серьезной. Трое людей на газетных фотографиях были связаны семейной тайной, приведшей к трагедии, и Букеру казалось, что некий намек на нее — на то, что должно было случиться — оставил печать на их лицах. Возможно, он слишком много значения придает фотографиям, подумал он, потягивая виски. Не начинает ли он понимать ее мотивы? Неужели дело просто в том, что Артур Баннермэн являл собой фигуру одновременно благородного отца семейства — и любовника? Или здесь также замешан вопрос безопасности, не столько в деньгах, сколько в чувстве, что он дарит ей особый уютный мир, в котором все, хотя бы внешне, подчиняется порядку и гармонии? Если так, он, конечно, сыграл с ней злую шутку космического масштаба, когда умер в ее постели — но не раньше, чем оставил ей в залог окончательной безопасности само богатство Баннермэнов.
Среди газетных материалов он нашел страницу, вырванную из ежегодника городской школы Ла Гранжа — без сомнения, ту самую, с которой была скопирована фотография. Под фамилией Лиз располагалась короткая заметка. Она не слишком проявляла себя в представленном списке внеклассных занятий — не была болельщицей, не занималась спортом, не входила в драматический кружок, не участвовала в дебатах. «Все знают, что Лиз, — человек, к которому можно обратиться, когда не понимаешь математической задачи», — замечал автор заметки скорее мрачно.
Да, подумал Букер, умение хорошо считать ей не повредит.
Элинор Баннермэн, к примеру, когда дело касалось состояния, могла превзойти компьютер, производя в уме сложнейшие вычисления.
Под заметкой о каждом ученике стояло резюме типа «Может преуспеть больше».
О Лиз было всего три слова: «Тихие воды глубоки».
Открывая дверь, Алекса ощутила себя взломщицей, и почувствовала себя еще хуже, когда, войдя в комнату, отключила охранную систему.
Меньше двух недель назад Артур Баннермэн ждал бы ее у камина, аккуратно подтянув брюки на коленях, чтоб не испортить складки, а его начищенные черные туфли уверенно опирались бы на старинный ковер. Его лицо носило бы тот розоватый румянец, который большинство людей ошибочно считает признаком крепкого здоровья.
Он всегда вставал ей навстречу и приветствовал ее поцелуем — удивительно формальным и благопристойным, если знать природу их взаимоотношений. Теперь квартира была пуста — и той особой пустотой, что способна создать только смерть. Это все игра воображения, говорила она себе, однако ей было уже знакомо это чувство со смерти отца — ощущение, на краткий миг, что сам дом также лишился жизни. Возможно, просто дело было в том, что около двух недель здесь никто не жил.
Потом она окончательно поняла, что эта особая пустота квартиры была порождена ее рассудком. Она ощущала не отсутствие Артура, а наоборот его присутствие: очки для чтения в черепаховой оправе лежали сложенные на столе, рядом с кожаной папкой, в которой ему доставляли ежедневную почту, на мраморной полке в ванной остались бритвенные принадлежности, на вешалке еще висел его шелковый халат. Очевидно, никто не был обязан собрать его вещи — а может, это была ее обязанность.
Она легла в постель, сраженная внезапной усталостью. В каком-то смысле усталость эта была спасительна, ибо победила ее первоначальное нежелание даже подходить к кровати. Стоило ей сбросить туфли и вытянуться на постели, как она почти ожидала, повернувшись, увидеть лежащего рядом Артура — голова покоится на подушке, очки сдвинуты на кончик носа, чтоб он мог поглядывать на нее поверх оправы, погрузившись в каталог какого-нибудь художественного аукциона или финансовый раздел «Нью-Йорк таймс». Она свернулась калачиком, разом ощутив лень и какую-то беспомощность, словно при гриппе или простуде. Она закрыла глаза и на миг расслабилась, наслаждаясь чувством жалости к себе, предлогом, разрешавшим порой, когда она заболевала, все бросить и просто улечься в постель, воспользовавшись тем, что мышцы у нее ноют, и знала, что ближайшие восемь — двенадцать часов она не станет их напрягать… Открыла глаза — это потребовало больших усилий, — и увидела только взбитые пустые подушки в свеженакрахмаленных наволочках — в углу каждой были вышиты белым по белому инициалы Артура «ААБ». Она снова закрыла глаза, и провалилась в тяжелый, беспокойный сон.
Через пару часов она проснулась. Есть миллион дел, которые нужно переделать, сурово напомнила она себе, но когда попыталась мысленно обозреть их, они показались всего лишь бессмысленным набором банальностей.
Без каких-то особых причин она вдруг испугалась. Раньше ей приходилось бывать одной — и часто — но за последние несколько месяцев она привыкла к присутствию Артура, управлявшего ее жизнью, даже с определенного расстояния, и вовлекающего ее в свою жизнь. Теперь она была одна в его пустой квартире, и, кроме Саймона, никто не знал, что она здесь.
Она заметила, что прислушивается к мелким шумам, присущим любой квартире, даже такой звуконепроницаемой, как убежище Баннермэна — мурлыканью вентиляционной системы, приглушенному тиканью термостата, жужжанию электронных часов — или случайным звукам, доносившимся с улицы, когда мимо с воем проносилась полицейская машина или «скорая помощь». Ей почти хотелось, чтоб квартира была поменьше: темные подобно пещерам комнаты растянулись в ее воображении до бесконечности.
Единственным способом успокоиться было встать и включить повсюду свет, но она слишком устала, чтоб двигаться, и кроме того чувствовала себя безопаснее в постели. Она знала, что ее страх — только порождение утомления и беспокойства, так же, как знала, что укрываясь в постели, она всего лишь ищет воображаемой безопасности детства, когда она внезапно просыпалась в темноте, прислушиваясь к звукам старого фермерского дома. Зимний ветер сотрясал его окна и заставлял стонать весь дом, порождая в ее сознании чудовищ и демонов, таящихся на чердаке над ее комнатой. Иногда ей становилось так страшно, что она тихонько прокрадывалась через холл и проскальзывала в постель к родителям, втиснувшись между ними для тепла и безопасности, наподобие кошки — привычка, которую мать сурово порицала, а отец даже и не думал осуждать.
Мысль о детстве вновь отбросила ее к действительности, словно ее сознание было всегда на страже, не позволяя углубляться в воспоминания. Некоторые люди должны знать, что она здесь, сказала она себе. Разумеется, мать — нужно попробовать связаться с ней, — Стерн, Рот, возможно, даже Роберт Баннермэн. Возможно, если кто-то узнает, что она здесь, страх исчезнет. Стоило попытаться.
Она села в постели, взяла телефон и набрала номер матери. В Ла Гранже сейчас на час раньше, и мать наверняка на ногах, смотрит телевизор, и, вероятно, не так уж обрадуется, если ей помешают.
Номер пришлось набирать несколько раз, прежде чем мать отозвалась, с явным раздражением.
— Это я, — сказала Алекса.
— Кто? — на заднем плане надрывался телевизор.
— Александра, мама. Прикрути звук.
— А, Элизабет! Подожди минутку, — Алекса спросила себя, усвоит ли мать когда-нибудь, что она не любит, когда ее называют Элизабет, или Лиз, или хуже того — Бетти.
