Они набросились друг на друга и занимались любовью стоя, прямо в одежде, не удосужившись даже включить свет, чтобы осмотреться, словно понимая, что потом им будет не до того, чтобы повернуть выключатель еще раз. Неожиданная мимолетная встреча с отцом Софии, к удивлению самого Римини, ничуть не ослабила его. Наоборот, стремясь как можно быстрее стереть из верхних пластов памяти лицо бывшего тестя, он сумел завести себя так, как раньше это удалось ему с Нэнси лишь однажды — во время их первой близости. Минут десять спустя — Нэнси уже принимала душ, а Римини лениво, с должным чувством пресыщения смотрел телевизор: по специальному, очевидно кабельному, каналу показывали какой-то не слишком занимательный порнофильм, кульминацией которого была сцена оргии с участием представителей и представительниц всех рас планеты (фильм, что характерно, был черно-белый) — в дверь постучали. Римини подумал, что, по всей видимости, Нэнси успела заказать напитки в номер, и, наскоро обмотав бедра полотенцем, приоткрыл дверь. В коридоре стоял Роди.
Римини посмотрел на него и, немного подумав, все же вышел в коридор. Роди был растрепан и одет не слишком аккуратно; тем не менее, по сравнению с набедренной повязкой Римини, его гардероб можно было считать образцово-элегантным и протокольно-строгим. Посмотрев несколько секунд на Римини в упор, Роди вдруг шагнул вперед и обнял его. Римини, в свою очередь, ответил на объятия. Постояв так немного, они вновь отодвинулись друг от друга, и Роди, еще раз прикоснувшись к руке Римини — словно желая убедиться, что тот ему не кажется и существует на самом деле, — сказал: «Ну, пропащая душа, куда ж ты подевался? Хорош, нечего сказать. Двенадцать лет мы тебе были тестем и тещей, и вдруг на тебе, раз — и пропал. Хоть бы заглянул к нам, что ли. Ты же знаешь, как мы тебя любим». В первый момент Римини поддался. В доме родителей Софии его действительно всегда любили и всегда были рады видеть. Более того, отец Софии всегда был Римини симпатичен, несмотря на то что человеком он был сложным и недостатков у него хватало. И вот сейчас, стоя в гостиничном коридоре в одном полотенце, он чуть было не прослезился при виде того, как Роди радуется встрече с ним — хотя с Софией они уже давно расстались, а развод дался его дочери очень нелегко. Затем, присмотревшись и прислушавшись к Роди, Римини вдруг ощутил, что за этой заботой и радостью скрывается что-то еще, какое-то чувство совершенно иной природы, иного порядка Несколько секунд раздумий — и Римини осенило: страх. Роди действительно не на шутку перепугался: бывший зять застукал его в гостинице с женщиной, которая — отрицать это было бессмысленно — не являлась его женой. С новой точки зрения Римини совершенно иначе оценил его восторги по поводу встречи, которые теперь казались искусственными и преувеличенными. Дожили, подумал Римини. По всему выходило, что бывший тесть добивается его расположения и вымаливает у бывшего зятя обещание не выдавать его. Такой поворот его совершенно не устраивал: он, как и раньше, предпочитал роль свидетеля роли активного участника. Он вдруг вспомнил, что София время от времени возвращалась к явно беспокоившей ее теме — подозрениям, что отец ведет двойную жизнь. Что касается ее, то она подозревала всех: очередную отцовскую секретаршу, сотрудниц его небольшой фирмы и девчонок, которых отец нанимал для раздачи рекламных проспектов на улицах. Еще большие подозрения Софии вызывали всякого рода неожиданно появлявшиеся у отца хобби, которые требовали его долгого отсутствия; Роди остывал к этим хобби уже через пару недель, иногда месяц — так же легко и неожиданно, как загорался. Судя по всему, София полагала, что каждый час свободного времени, проведенный отцом вне дома и без супруги, был чреват возможностью супружеской измены. Иногда София начинала обсуждать Роди с матерью — даже Римини несколько раз присутствовал при этих женских разговорах; он, впрочем, воздерживался от высказываний каких бы то ни было суждений и старался заняться в эти минуты чем-нибудь посторонним, сводя тем самым свое участие во внутрисемейных сплетнях к минимуму. И вот теперь, когда тайное стало явным, Римини почему-то расстроился. По правде говоря, он раньше полагал, что все подозрения Софии и ее матери беспочвенны: представление о супружеской измене — даже в самых убогих и жалких ее формах — категорически не увязывалось в его сознании с образом этого маленького, насквозь домашнего человека, который боялся всего нового — любимые свитера он занашивал до того, что его начинали принимать за бродягу-оборванца, и только тогда покупал какую-нибудь новую вещь. Ирония заключалась в том, что правда о Роди открылась, во-первых, слишком поздно для того, чтобы как-то повлиять на его дальнейшую судьбу и семейную жизнь, а во-вторых — открылась человеку, который уже мог оценить значимость открытия. Римини и раньше, откровенно говоря, не слишком занимало, где отец Софии проводит свободное время, когда не сидит дома с женой, а теперь жизнь бывшего тестя, какой бы она ни была, и вовсе перестала представлять для него интерес. Размышляя о том, как неожиданно и при этом бессмысленно порой раскладывает судьба свои карты, Римини вдруг услышал какой-то шорох и непроизвольно посмотрел в ту сторону, откуда доносился звук: чуть дальше, вдоль по коридору, приоткрылась дверь, и на пороге появилась спутница Роди; дама явно была готова к продолжению уже начатой игры — на шее у нее сверкала яркая Металлическая цепь, тело было перепоясано кожаными ремнями, в руке она сжимала длинный резиновый хлыст; теперь, когда рядом с ней не было маленького и щуплого Роди, она не показалась Римини ни слишком большой, ни страшной. Роди даже не обернулся. «Ну ладно… В общем… Пойду я. Сам понимаешь… — сказал он и, вынув из кармана помятой рубашки визитную карточку, почти насильно всучил ее Римини. — Ты, в общем, заходи ко мне. Поговорим о том о сем… Я, может быть, что-нибудь полезное для тебя смогу сделать. Тут поговаривали, что у тебя сложности… Ты, главное, ничего такого не думай. София — это София, а мы с тобой другое дело. Мы с женой тебя очень любим. То и дело вспоминаем тебя, думаем, где ты сейчас, как у тебя дела. В общем, если хочешь, ты и домой к нам заглядывай. Мы, честное слово, будем очень рады». Прижав к груди обе ладошки, Роди, не разворачиваясь, включил задний ход да так и пошел по коридору, не сводя с Римини глаз. Женщина в ремнях скрылась в дверном проеме. Римини смотрел вслед удаляющемуся Роди и вдруг понял, что тот едва не плачет. «Я серьезно. Ты заходи, заходи к нам. Зайдешь ведь? Дай честное слово. Зайдешь?» — все повторял он, переступая маленькими босыми ножками мальчика-старичка по бирюзовой ковровой дорожке.
Следующие две ночи Римини почти не спал. Ему никак не удавалось найти удобное положение: как бы он ни повернулся — руки и ноги затекали, начинала болеть спина. Забывался он уже под утро — устав бороться с собственным телом, но так и не устроившись по-человечески. Такой сон, естественно, не мог быть ни глубоким, ни здоровым; даже отключившись, Римини не мог полностью расслабиться; ему на ум приходило сравнение с ночевкой на прозрачном стекле, закрепленном в воздухе. В четверг он проснулся раньше обычного, еще до того, как прозвенел будильник, — не то потому, что замерз, не то потому, что опять лежал в на редкость неудобной позе. Все тело ломило. Едва открыв глаза, он почему-то произнес про себя фразу, сохранившуюся в его подсознании, по всей видимости, со времен работы переводчиком: «Хотеть могут только тела, мы же теперь — лишь бесплотные призраки». Римини стал думать над тем, не настало ли время разрешить себе некоторые слабости, например позвонить в клуб и, сославшись на плохое самочувствие, взять выходной. По неосторожности он проговорился о своих крамольных планах за завтраком; тренер, пустив в ход уговоры и угрозы, сумел убедить его отказаться от столь неразумного шага. Настало время первой утренней тренировки. Римини приступил к упражнениям и впервые за все время, прожитое в квартире тренера, позволил себе послабления: снижал количество повторов, некоторые упражнения и вовсе пропускал. Тренер, поглощенный подготовкой собственного тела к очередному дню, посвященному физическому здоровью — собственному и других людей, — и привыкший к тому же к исполнительности ученика, не присматривался к тому, что, как и в какой последовательности делает Римини. Он не заметил, что в механизме покорности, направляющем жизнь его подопечного, что-то разладилось.
Сбои продолжились в клубе. Римини, замешкавшийся дома, был вынужден мчаться на работу на всех парах, чтобы не опоздать к первому занятию. В отличие от него, Дамиан решил в очередной раз позволить себе некоторую непунктуальность; Римини высказал ему свои замечания и сообщил, что упущенное время, в течение которого он слонялся из угла в угол по корту, безуспешно пытаясь не растерять обретенный с таким трудом рабочий настрой, будет вычтено из следующего занятия; юноша возмутился и заявил, что не заплатит тренеру оговоренную в месячном контракте сумму, если тот не проведет с ним полноценное занятие — как в этот, так и в следующий раз. Римини поскрипел зубами, но, решив не усугублять конфликт, молча вышел на площадку, знаком предложив Дамиану сделать то же самое. Поначалу их дуэль напоминала сварливую перебранку, принявшую форму перебрасывания мячика через сетку. Постепенно игра увлекла обоих, и Дамиан, казалось, совсем забыл об их разногласиях; он с удовольствием носился по корту за мячами, которыми Римини обстреливал противоположные углы площадки, азартно брал подачи инструктора и даже проявлял некоторую инициативу и изобретательность, выстраивая тактические комбинации. Римини всячески убеждал себя в том, что конфликт исчерпан, что никакой обиды на ученика он не держит и искренне радуется его успехам; на самом же деле в нем все кипело. Толком не отдавая себе отчета в том, что делает, он ближе к концу занятия разыграл не столько хитрую, сколько эффектную комбинацию из трех лихих размашистых ударов по разным углам корта (эти удары Дамиан не без труда, но все же взял, чем был очень горд), вывел соперника в центр площадки и в тот самый миг, когда Дамиан замер на месте, не зная, куда будет нацелен очередной удар, врезал по мячу с такой силой, словно это был снаряд не спортивный, но артиллерийский. Специально Римини никуда не целился, но мяч молнией перелетел через корт и угодил Дамиану прямо в лоб, между бровей. Дамиан не успел ни уклониться, ни подставить под мяч ракетку, ни вообще как-то среагировать. Он так и сел со всего размаху на грунт, посмотрел вокруг себя непонимающим взглядом и потерял сознание. Римини перепрыгнул через сетку и поспешил на помощь пострадавшему; спустя несколько минут Дамиан уже хныкал, сидя на скамейке и прижимая к распухающей шишке на лбу, салфетку, в которую был завернут лед из холодильника, — Римини же не мог подавить в себе чувство некоторого удовлетворения. Меньше всего желая, чтобы его довольную физиономию увидел всхлипывающий Дамиан, он стал смотреть в сторону, на террасу клуба, где как раз в этот момент появились Нэнси и Бони — вместе. Римини даже показалось (да нет же, не показалось, уверял он себя), что он увидел в руках у Бони спортивную сумку Нэнси. Они сели за столик, стоявший на ярком солнце. Затем Римини показалось — показалось, — что к Нэнси и Бони подскочил официант с двумя — двумя — бокалами на подносе; при этом его юный ученик и великовозрастная ученица о чем-то оживленно беседовали. Римини без лишних слов выпроводил Дамиана с корта, взмахом ракетки пригласил Бони на площадку, а сам, посмотрев на часы и произведя в уме несложные сопоставления, — эти двое время от времени пересекались после занятий, но никогда до них, — пришел к выводу, что картина с Бони и Нэнси в образе воркующей парочки была, наверное, все-таки галлюцинацией.
