Хуанита и так была очень хорошенькая, а раз мечта всей ее жизни начала сбываться, она еще больше похорошела. Они провели целый день у Джерри, сидя у телевизора или во дворе, закутавшись в полотенца, потягивая чай. Мысль о том, что он похож на дедушку этой девчушки, снова замаячила у него в голове — без макияжа Хуанита казалась пятнадцатилетней девчонкой с сияющими глазами. Она оживилась, болтала без умолку, была возбуждена, счастлива. Он смотрел на нее словно загипнотизированный, но где-то рядом с любовью к ней у него в душе была какая-то грусть. Слушая, как она щебечет, он думал о своих пациентах, которых через неделю он покинет. Да он с удовольствием покинул бы их немедленно!
Пациенты казались ему людьми, находящимися на противоположном от Хуаниты полюсе. Она была хорошенькая девчонка, которая еще росла; в ней была энергия, шаловливость, прыгучесть. Жизнь его пациентов шла на закат, и никогда им было не подняться. Кривая жизни будет гнуть их все ниже, пока они не окажутся на самом дне.
Его новая страсть к Хуаните вызвала у него желание помочь ей никогда не оказаться на изгибе этой кривой. Ему хотелось, чтобы дружелюбие и душевность всегда поддерживали ее и чтобы жизнь ее всегда шла по восходящей. Это был их первый день. Джерри хотелось загадать для нее какое-нибудь хорошее желание, чтобы оно сбылось. Вместе с тем ему было грустно. Он подумал, что, что бы он ни загадал для этой красивой девушки, ничего не сбудется. Нисходящая кривая уносила с собой всех.
Вечером они пошли в кино с одной из подруг Хуаниты, той самой, что оставила ей свою крохотную душную квартирку. Подруга была высокая худенькая девушка по имени Мария, она болтала без умолку, даже пока шел фильм.
Возвращаясь потом домой в машине, Джерри подумал об Авроре. Как она и напророчила, он соскучился по ней. На мгновение у него возникло желание поехать к ней и постучать в дверь. Он понял, что хотел бы попрощаться с Авророй, хотя, когда переезжал с места на место, никогда ни с кем не прощался. Весь оставшийся день он грустил и понимал, что всему виной эта вынужденная задержка. Он хотел уехать немедленно, еще утром ему так хотелось выбраться из Хьюстона! Ждать Хуаниту целую неделю, чтобы она еще раз могла пойти на танцы со своей сестренкой, казалось ему невыносимым.
Покинуть это место означало уехать и быть совершенно свободным. Любая задержка заставляла его чувствовать, что ему не дают этой полной свободы. Как и необходимость прощаться. Когда ты рассказываешь людям, что уезжаешь, дело переходит в совершенно иную категорию. При этом процесс становится более цивилизованным, но вступает в противоречие с его мыслями об отъезде.
У Джерри и в мыслях не было прощаться с Пэтси, Лалани, Сандрой или с кем бы то ни было из своих пациентов. Но он хотел бы еще раз увидеться с Авророй и хоть несколько минут послушать ее голос, даже если этот голос говорил бы что-нибудь обидное и резкое о его характере и манере поведения. Уж если кому-то удавалось удержаться и не катиться по нисходящей кривой, так это Авроре.
Он позволил себе проехать по краю парка Ривер-Оукс, но потом снова повернул в сторону дома. Аврора не желала видеть его, но разве он дал ей повод? Он сел на кушетку и до трех утра смотрел телевизор: Позднее Шоу и Самое Позднее Шоу. Проходил фестиваль Дорис Дей.
Пока шли рекламные перебивки, Джерри просматривал истории болезней своих пациентов. Раз уж он останется еще на неделю. Он подумал, что одного-двух самых тяжелых больных он мог бы попытаться передать какому-нибудь другому психиатру. Но выбрать самых тяжелых было непросто — ведь большинство страдало от пренебрежения к ним окружающих. Миссис Фрай была типичной в этом смысле пациенткой — ее муж не выказывал к ней ни малейшего сексуального интереса уже восемнадцать лет. Мистер Милбанк — то же самое: его жену всякий раз рвало, когда он пытался заняться с ней сексом. Трое детей миссис Хенвуд никогда не навещали ее, даже в День матери и на Рождество. Она жила одна. Миссис Даусон тоже жила одна. Ее дочь, у которой были все эти тридцать шести приступов, пришлось все-таки отправить «кой-куда», по выражению миссис Даусон.
Джерри пришло в голову, что можно было бы просто отправить всю свою картотеку какому-нибудь молодому врачу, которому еще только предстояло встать на ноги. Если он или она взяли бы себе его пациентов, они немедленно начали бы зарабатывать, и кроме того, это был бы надежный способ уверенно войти в круг коллег-психиатров.
Пациенты его в основном были людьми, к которым другие люди совершенно потеряли интерес. Это были люди, которые день ото дня дряхлели и дряхлели. Большинство из них никогда не представляли собой никакого интереса, даже в расцвете сил. Но теперь соседи, друзья, супруги и дети интересовались ими все меньше и меньше. Постепенно, когда все вокруг потеряли к ним всякий интерес, они и сами начали терять интерес к себе, становились обрюзгшими, переставали следить за собой, пренебрегали мелкими обязанностями, прекращали соблюдать свой небогатый событиями режим дня и не платили по счетам. Но такое сползание по кривой не было тотальным, иначе зачем бы им было обращаться к нему. Мысль о том, что все же они были хоть немного интересными, что кто-нибудь должен обратить немного внимания на их невзгоды, казалось, и приводила их к нему.
Теперь вот и он покидал их, показав им своим исчезновением, что тоже не сумел заинтересоваться ими. Вот ведь какая история — печальная, но обычная — для большинства его пациентов.
Он вспомнил о мистере Мобли, который еще в 1946 году задавил насмерть собственного малыша. Выезжая за ворота, чтобы погрузить вещи, он дал задний ход. Они собирались всей семьей отдохнуть в Колорадо-Спрингс. К тому времени Мобли был женат уже пять лет, и молодая семья до той поры не могла себе позволить отпуска летом. Лихорадочно упаковывая вещи, они как-то потеряли сынишку из виду, а тот как раз ползал по дорожке и ловил кузнечика. Тут-то его и переехали насмерть.
Минуло пять лет. Супруги Мобли еще не полностью оправились от горя. Как-то раз у них возникла идея устроить для своих дочерей, Мэй и Билли, восьми и девяти лет, большой праздник на Рождество. Мэй и Билли пригласили к себе на праздник с кочевкой еще двух своих подружек. Все девочки уснули. Но что-то случилось с елочной гирляндой. Мистера Мобли дома не было — он работал шофером на трейлере в лесотранспортной фирме и как раз вез лес в город Александрия в Луизиане. Миссис Мобли спала на втором этаже. Когда она почувствовала, что в доме пожар, дым, поднимавшийся снизу клубами, был уже так силен, что она начала задыхаться. Единственное, что она смогла сделать — это выпрыгнуть из окна. Уже потом следователь сказал ей, что девочки к тому времени были мертвы — они задохнулись от дыма. Все четверо погибли, и это было самое страшное происшествие, которое произошло в это Рождество в Сайпресе, маленьком техасском городе. Сам Мобли услышал об этом по радио, — он гнал машину домой из Александрии, чтобы успеть к Рождеству.
Через несколько лет миссис Мобли скончалась от сердечного приступа. Сам Мобли, который считал себя то христианином, то атеистом, решил, что забрать ее к себе было со стороны Господа Божьей милостью. Самому ему такой милости не выпало. Ему было уже за восемьдесят, он по-прежнему аккуратно одевался, не слишком подолгу просиживал у телевизора, жил на пенсию по старости, немного работал у себя в огороде, много курил, иногда мог выпить, но ночь за ночью, год за годом, его мучили невыносимые картины гибели его детей.
— Если бы я знал, что случится этот ужас, я бы никогда, ни под каким видом не хотел бы иметь детей, Боже, благослови их детские души, — говорил он Джерри во время каждого посещения, пересказывая снова и снова события, предшествовавшие их гибели, безнадежно, но непрестанно повторяя свои попытки найти разгадку того, в чем заключался недостаток внимания, из-за которого были оборваны жизни его детей и разрушилась его собственная жизнь.
Эти слова были для мистера Мобли словно припевом, его жалобой и мольбой, его плачем. Он приезжал к Джерри раз в неделю и говорил одно и то же. И всегда, едва начав говорить, он не мог совладать со своим голосом, некоторое время плакал, потом брал себя в руки и сбивчиво, перескакивая с одного события на другое, начинал рассказывать свою ужасную историю.
— Я бы хотел умереть сегодня, — каждый раз говорил он в какой-то момент в течение часа, что бывал у Джерри. — Черт, я готов умереть сегодня. Больше мне ждать нечего.
Однажды, чтобы просто испытать, остался ли у старика хоть намек на надежду, Джерри спросил его, что тот думает о жизни после смерти. Не думает ли он, что может снова оказаться в кругу своей семьи, после того как по нему отзвонят колокола?
Мобли покачал головой:
— На небе? Я подозреваю, что это все сказки. Если бы я просто умер и в голове у меня осталась пустота, этого было бы достаточно. Понимаете, вот как телевизор, когда его выключишь, чтобы не видеть больше этих кошмаров.
