Та самая сеньорита Санс. Римини моментально снова очутился в плену ее тонких полусомкнутых губ, изгиб которых выражал не то изумление, не то намерение что-то сказать — так и не осуществленное. Вспомнил он и завораживавшую его бледную, почти с синевой кожу учительницы, ее веснушки, ее крохотные, почти детские ноги: туфли, которые она носила, были впору скорее девочке, причем гораздо младше тех, что сидели перед нею в классе; такая обувь, наверное, была бы впору и какой-нибудь большой кукле. Сколько же ей было лет? Двадцать восемь? Тридцать? Тридцать пять? (Какая, впрочем, разница: ребенок способен худо-бедно осознать возраст человека, которому исполняется шестнадцать лет — возраст самых старших учеников, которых он видит в школе, — но все, что выходит за эти границы, кажется ему бесконечностью; все взрослые воспринимаются как единая, одновозрастная, недостижимая и далекая масса.) Римини взахлеб рассказывал свою историю единственному слушателю — ординарцу, который заведовал хозяйственной частью полицейского отделения. Тот, пораженный красноречием арестованного, слушал его не перебивая и лишь время от времени подливал кофе ему в стаканчик. Сам Римини смог наконец выговориться и сформулировать для себя, кем была для него в те годы та учительница — сеньорита Санс. Дело ведь действительно было не в бельевых кружевах как таковых — просто недосказанность, присутствовавшая в образе учительницы, секрет личной жизни этой молодой женщины стали для Римини первым толчком к осознанию того, что женщина — это тайна. Именно она впервые заставила его испытать муки и сладость ожидания, заставила его думать о себе, теряться в догадках и ждать встречи. Над важнейшими вопросами: что есть женщина, почему женщины «все такие» — Римини задумывался уже тогда, в школьные годы, только решить он их пытался исключительно на примере сеньориты Санс и ее жизни. Не ее жизни школьной учительницы, а ее жизни в большом мире, который был отгорожен от Римини стенами дома и школьным забором. Как-то раз, ближе к концу учебного года, администрация школы решила вывезти класс Римини на экскурсию. Выбор пал на кондитерскую фабрику. По сравнению с другими вариантами — посещение городской библиотеки со скрипучими полами и запылившимися до непрозначности витражами; музея-квартиры какого-то выдающегося деятеля со здоровенной бородавкой под кадыком; планетария; детского спектакля в местном театре — а именно эти места представляли большой мир, вылазки в который совершали ученики под присмотром учителей, — так вот, по сравнению с этими вариантами поездка на кондитерскую фабрику выглядела более чем привлекательно.
Накануне экскурсии Римини почти не спал. Он ворочался в кровати, пожираемый нетерпением. Подремав немного уже под утро, он вскочил ни свет ни заря, часа за два до того времени, на которое был поставлен будильник, — и, к удивлению матери, проворно натянул на себя одежду, которую сам еще с вечера выбрал и повесил на стул рядом со своей кроватью. Ни маме Римини, ни кому-либо другому и в голову не могло прийти, что причиной этого нетерпения было вовсе не желание полакомиться и набрать полные карманы всяких сладостей. Впервые в жизни ему предстояло увидеть сеньориту Санс вне стен школы. Еще день-два назад он и не чаял, что это возможно; приди такая мысль в голову кому-нибудь из одноклассников, она показалась бы Римини неслыханной дерзостью; никто из них не был уверен в том, что она, их учительница, вообще существует вне школьных стен. И вот — он увидит ее на улице и в автобусе, услышит, как она говорит не только с классом, но и с другими людьми; ей придется жить, действовать на глазах у учеников. Выдержит ли она? Не исчезнет ли, ярко вспыхнув, едва соприкоснувшись с чуждой ей, враждебной ее тонкой коже атмосферой? Поездка оказалась долгой — фабрика находилась в промзоне, на самой окраине города. В салоне автобуса стоял страшный шум: дети воспользовались тем, что здесь никто не станет их одергивать, и заговорили, закричали, завизжали все вместе и обо всем сразу. Римини практически не принимал участия в общем веселье; он сидел во втором ряду, и его взгляд был устремлен вперед — туда, где сидела сеньорита Санс. В тот день она выглядела на редкость уставшей, глаза ее были красными — судя по всему, от слез, — и, как только ответственность за поведение учеников была переложена на участвовавшего в поездке школьного надзирателя — старого горбуна, который был объектом шуток и издевательств уже не одного поколения учеников, — сеньорита Санс буквально провалилась в сон, прислонившись к окну и прижав к животу маленькую сумочку из искусственной, под змеиную, кожи. Не просыпалась она вплоть до той минуты, когда автобус подъехал к огромной стоянке у проходной фабрики. Едва оказавшись на территории «сладкого королевства», Римини понял, что вся эта затея с экскурсией себя не оправдает: и он, и его одноклассники, думая об этой поездке, представляли себе прежде всего собственно кондитерские изделия, забыв о том, что едут на фабрику; на самом же деле королевство оказалось вовсе не увеличенной копией ближайшего к школе киоска, где все одноклассники Римини набивали себе карманы этими сладкими разноцветными наркотиками, — нет, территория представляла собой несколько мрачных цехов, где работали какие-то шумные и не слишком чистые на первый взгляд машины; в машинах перемешивалась, варилась и взбивалась какая-то масса, в которой трудно было признать сырье для изготовления восхитительных деликатесов. Ощущение засады и позорного плена усиливалось наличием конвоя: руководство фабрики выделило школьникам экскурсовода — человека с задатками массовика-затейника, по всей видимости почти похороненными в ходе многолетней работы на производстве. Обращаясь к школьникам, он непрестанно сюсюкал, как если бы перед ним были щенки или младенцы; симпатий к его персоне со стороны аудитории это никак вызвать не могло. Однако его пояснения к работе тех или иных механизмов и рассказ о технологии производства сладостей были вполне внятными и логичными; если бы не дурацкие интонации и не глупые шутки, загадки и стишки, которыми он потчевал публику, Римини даже счел бы, что день потрачен не напрасно. Многие из школьников не выдержали бы трудностей, выпавших на их долю, и без зазрения совести сбежали бы обратно к автобусу после посещения первого же цеха, но, к счастью, тоску и уныние скрашивали остановки у упаковочных столов конвейерной линии, где сотрудницы с удовольствием высыпали в подставленные карманы школьников все новые и новые пригоршни ирисок, карамели и мармелада. А Римини некоторое время развлекался тем, что подсматривал за сеньоритой Санс. Вела она себя несколько странно: находясь рядом со своими подопечными, все время стремилась отдалиться от них, отойти в сторону хотя бы на шаг — чтобы погрузиться в мир своих мыслей и переживаний. И действительно явно оказывалась где-то далеко, где не было места ни кондитерской фабрике, ни шумным, непоседливым школьникам. Когда шумную компанию малолетних посетителей пригласили пройти в фабричную столовую, чтобы накормить завтраком, молодая учительница и вовсе куда-то пропала. Впрочем, на это не обратили внимания ни ученики, немедленно превратившие огромный зал в поле боя — метательными орудиями служила пластиковая посуда и конфеты, набранные за время экскурсии, — ни остальные учителя, которые пытались успокоить расшалившихся ребят. Римини в какой-то момент вырвался из гущи происходивших в столовой событий, чтобы сходить в туалет. Там он задержался, чтобы ознакомиться с правилами гигиены и порядка, изложенными на специальном стенде у входа в помещение. При этом Римини с удовлетворением отметил про себя, что при желании мог бы нарушить все эти правила разом — и совершенно безнаказанно: во-первых, в этот час в туалете не было ни души, а во-вторых, он чувствовал, что здесь, на фабрике, его статус несколько отличается от того, к какому он привык в школе, — на этой чужой территории он обладал чем-то вроде дипломатического иммунитета и мог рассчитывать на снисходительность со стороны «местных властей». Погруженный в эти размышления, Римини вышел в коридор, свернул в сторону столовой — и остолбенел. Его глазам открылось потрясающее, исполненное особого, почти сакрального смысла зрелище: в нише стены, рядом с телефоном-автоматом, прижав трубку к уху, стояла сеньорита Санс. Римини боялся поверить в свою удачу: учительница стояла спиной к нему и, казалось, ко всему миру и была настолько поглощена телефонным разговором, что не замечала ничего вокруг. По крайней мере, о том, что в пустом вестибюле появился кто-то, кто мог подслушать ее разговор, она явно не догадывалась. Говорила она, впрочем, очень тихо, и Римини пришлось напрячь слух, чтобы пробиться сквозь звуковую завесу воплей, доносившихся из столовой, к тем словам, что она роняла в телефонную трубку. «Ну пожалуйста, скажи, что я могу сделать, — сквозь душившие ее слезы умоляла она собеседника. — Я на все готова. Хочешь, буду ползать перед тобой на коленях. Мне не трудно. Я привыкла. Я уже ко всему привыкла. Унизить меня уже ничто не может. Ты только не бросай меня. Прости. Умоляю, прости. Больше я себе такого не позволю. Просто… Если бы я хоть знала, что мои сообщения до тебя доходят… Ты бы отвечал мне — хоть иногда. Вот как сейчас. Поговорили — и мне уже лучше, мне ведь вообще немного нужно. Я слышу твой голос — и мне уже лучше. У тебя там вроде бы музыка играет. А что это? Ну да, у нее хороший вкус… Слушай, а как ты сейчас одет? Какая на тебе рубашка? Какая? А, зеленая с ромбиками… Она тебе идет, хотя мне больше нравится та, другая, ну, синяя… Видишь, как все просто. Немного поговорили, и уже лучше. Давай так: с нею ты живешь, растишь детей, отдыхаешь… А со мною — со мною ты делаешь все, что захочешь, все, что придет тебе в голову. Хочешь ударить? Ударь… Нет-нет, только не вешай трубку! Я не хочу ничего большего. Быть счастливой? Какая глупость. Я хочу только, чтобы ты сказал, нет, приказал мне что-нибудь для тебя сделать… Только, пожалуйста, не вешай трубку. Давай еще немного поговорим. Что? Ну скажи, что соскучился, скажи, что любишь меня… Пусть это и не так, ты все равно скажи. Я так хочу это от тебя услышать… Вот и все — несколько слов, и мне больше ничего не нужно. Да, понимаю… Не могу. Ты сам повесь трубку. Давай, ты первый. Прощай. Я люблю тебя… Нет, не могу… Вешай ты. Я не смогу… Я люблю, люблю тебя! Ну давай же, повесь наконец трубку!..»
