Ознакомительная версия.
Все это переиспытано было Мариною почти в первые дни ее так называемого счастья. Лишь только борьба утихла и короткость взаимности заступила место всех столкновений между двумя любящими, Марина как будто переродилась. Она почувствовала в себе новую жизнь, новую душу, новые способности и новые желания. Все житейское, все прежде знакомое и без того мало ею ценимое, теперь предстало ей в такой ничтожности, в таком виде суетности и пустоты, что она с презрением отвратила от него свой взор и свою мысль. Тогда, измеряя вдруг, как далеко любовь перенесла ее за границы ее прежнего существования, она спросила себя, чем же ей должно будет жить, если когда-нибудь эта любовь от нее отнимется?..
Ей стало страшно, как будто предсмертная мука отозвалась ей ответом на вопрос ее…
Да, любовь высокая, настоящая любовь, без примеси всякой мелочности и всякой суетности, возвышает душу и расширяет ее. Она становится духовным крылом, поднимающим почти до небес земную тварь, очищенную и просветленную. Но где сердца, способные так любить? Много ли насчитаем мы их между теми, которые почитаются любящими около нас?
К счастию Марины, Борис не только понимал ее, но и вполне ей сочувствовал. И в нем любовь была не прихотью глаз, не вспышкою чувственности, но глубокая потребность, единственное назначение молодого и чистого сердца. Он, как мужчина, терзал и мучил обожаемую женщину, покуда не был уверен в ее страсти, покуда она не предалась ему совершенно и не признала его полным владыкою своим. Но лишь только союз двух сердец был заключен и запечатлен первым поцелуем, Борис тоже стал другим человеком, увлекся давно желанным и трудно достигнутым своим счастьем и любил свою Марину столь же страстно, столь же нежно, столь же безмерно и всепреданно, как она сама его любила.
В это первое и сладчайшее время их любви им удалось скрыть ее от всех любопытных и лишних взоров благодаря осторожности их обоих. Марина старалась ничего видимо не изменять в своих привычках и в своем роде жизни, принимала как прежде, выезжала и была одинаково доступна даже скучнейшим из скучных и вечно праздных соседей-посетителей, которые так портят дачную жизнь всем тем, кому судьба пошлет их в кару. По обращению ее с Борисом можно скорее было подумать, что они хуже, чем в ссоре, — в совершенном равнодушии, так мало занималась она им при свидетелях. Лишь графиню Теклу не могли обмануть эти уловки: по незаметным для других оттенкам она поняла и прочитала, что происходило в сердцах двух любовников. Борис часто казался расстроенным и вместе довольным, Марина была в замешательстве и рассеянии; графине более ничего не нужно было, чтоб не иметь ни малейшего сомнения. Она тоже молчала и говорила себе втихомолку: «так написано!»
Но если Борис и Марина не изменяли себе, то им изменяли, и тем легче, что они не подозревали никаких враждебных нападений. Горская — эта тетка Марины, которая так хлопотала о заключении брака племянницы с двойною целью, во-первых, сбыть ее с рук, а во-вторых — устроить у нее для самой себя и своих знакомых приятелей открытый дом, где ей легко будет затевать на чужой счет и богатые праздники, и блестящие удовольствия, Горская, постаревшая и подурневшая с прибавлением трех-четырех лишних годов, в последнее время не могла жить без Марины и преследовала ее своим расположением и своею короткостью. Для многих родство есть только прекрасный и неоспоримый предлог тиранить людей, навязывать им свое присутствие, свои мнения, свои советы, свое покровительство. Ведь не даром же так давно и так часто говорится на всевозможных языках: «Боже мой, спаси нас от друзей наших, от врагов уж мы сами убережемся!» Это знак, что везде люди равно терпят от так называемых своих и что эти свои первые их недоброжелатели всегда под рукою, когда дело идет к разрушению их желания или к нарушению их тайны. Где чужого легко удалить и оставить в неведении, там свой непременно вкрадется и узнает все то, что хотят скрыть или о чем нужно умолчать. Чужие видят вас в наряде и, так сказать, наготове; они судят о ваших годах по лицу вашему, по благоприятной наружности; свой непременно откроет им, в каком году вы родились, пересчитает ваши лета и, буде только возможно, прибавит вам хоть несколько месяцев, из участия! Чужие говорят вам, что у вас хороши волосы, или зубы, или цвет лица; свои объясняют, что у вас парик, не то накладка, или что вы красите волосы, носите фальшивую челюсть, румянитесь или даже белитесь. Чужие поздравляют вас с вашим богатством, с благоустройством вашего дома и имения, с красотой вашей дочери; свои начнут жалеть о расстройстве ваших дел, о бессовестности вашего управителя, который вас обкрадывает, а еще более о том, что за вашею дочерью нет приданого и что, следовательно, для нее нельзя ожидать хорошего жениха. Для женщин свои еще опаснее, особенно когда они бывают оне и к антагонизму, естественно внушаемому им родством, присоединяется еще чувство зависти, никогда не дремлющее между женщинами. Если Горская перестала думать о всяком состязании с прекрасною племянницею, пятнадцатью годами ее моложе, то все-таки не могла она перестать ей завидовать, и каждое преимущество, каждое качество Марины было ей, как говорится, острый нож в сердце. К тому же, с тех пор, как исключительное чувство завладело всем существом и всеми помыслами молодой женщины, она понемногу отставала от шумных удовольствий, и, еще не переставая исполнять того, что так повелительно называется светскими обязанностями, состоящими в частых визитах и посещениях, умела уже отговориться от лишнего выезда в театр или концерт, от устройства пикника или катанья, чтоб оставаться дома, свободной и одной, то есть с Борисом. Это самое очень не нравилось Горской, привыкшей рассчитывать на общество блестящей Марины, чтоб ездить с нею в ее ложи, распоряжаться и угощать на ее праздниках и еще более, чтоб являясь с нею, пользоваться везде окружающими ее сопутниками и, за неимением собственных поклонников и обожателей, казаться не совсем оставленною между мужчинами, искавшими чести и удовольствия разговаривать с Мариною. Этот расчет, общий многим женщинам на возрасте, объясняет отчасти многие связи дружбы и короткости между дамами различных лет и, по-видимому, во всем совершенно разных и противоположных. Чем менее Марина являлась в свете, тем ничтожнее, тем незаметнее без нее казалась там Горская; вот почему последняя не могла corласиться на ее отсутствие и всячески старалась увозить и вывозить ее против ее воли. Раздраженная сопротивлением, тетка стала раздумывать, а потом разыскивать, почему бы племяннице вдруг полюбить домашнюю жизнь без гостей и шума? Раза два, когда Марина сказывалась больною и спущенные шторы служили предлогом к непринятию посторонних у ее подъезда, Горская забегала навестить больную — и всегда заставала ее милее и одушевленнее обыкновенного, либо беседующую с Борисом, при мадам Боваль, либо ходящую по комнатам с видом нетерпения, изобличавшим тревожное ожидание, — этого достаточно было! — Горская догадалась, что Ухманский влюблен в Марину, за нею ухаживает, принят благосклонно; она ужасно рассердилась, испугалась, оскорбилась — и замучила две упряжки лошадей, разъезжая по островам, по Охте, Черной речке и Петергофской дороге, чтоб всем и везде рассказать о неимоверном происшествии.
Какое было ей дело до Марины, до Ухманского, до их романической любви?.. Разве Горская имела несчастие сама влюбиться в Бориса, без всякого от него к тому повода и поощрения? Разве она была таких строгих правил и мнений, что всякая любовь, даже самая благородная, не выходящая из тесных границ приличия, должна была казаться ей непростительным и неслыханным преступлением?.. Нет! Она не была влюблена в Бориса, она не почитала за грех и обыкновенно не осуждала сердечных отношений; но в настоящем случае ей досадно было, что ее не приняли в поверенные наперсницы, что от нее таились и скрывались, что обошлись без нее, а главное, что ее любопытная догадливость и страсть мешаться в чужие дела и хлопотать о чужих заботах были, как ей казалось, так нагло одурачены родною племянницею.
Кроме того, большая часть женщин почитают себя обокраденными и готовы кричать караул, когда они видят, что другую любят больше, чем они сами когда-либо могли быть любимы. Да в добавку страсть болтать, удовольствие первой распустить по городу новость, долженствующую наделать шума, желание представить себя в выгоднейшем виде, восставая на легкомыслие и безнравственность другой, разве мало этого, чтоб подвигнуть всех Горских в мире (а мало ли их) на разгласку и нападения?
Чем более женщина кричит про другую, подозреваемую или уличенную в запрещенном чувстве или преступной связи, тем более в ней самой предполагается или должно предполагаться добродетели, строгости, чистоты и безгрешности!
Как приятно прославлять себя на счет чужих недостатков! Разве это не одно почти утешение тех строгих добродетелей, которые никогда не бывали искушаемы, потому что ни в ком не пробуждали искушения?
Ознакомительная версия.
