— А кто раньше был?
— Ну, — ответила Дебора, — Гилель жил в первой половине первого века.
— Христос тоже.
Они молча уставились друг на друга.
— И вообще, к чему этот спор? — спросила Дебора.
— К тому, что иначе ты вообще не станешь со мной разговаривать.
— А кто тебе сказал, что я этого хочу?
— Ну, понимаешь, этого хочу я, — тихо сказал он.
— Но почему? — спросила она, сама не зная, зачем задает этот вопрос.
— Потому что ты мне нравишься, — ответил Тим. — Я тебя не обидел?
При всей кажущейся невинности этих слов, они были самым интимным признанием, сделанным мужчиной женщине. Дебора не могла сдержать нахлынувших эмоций.
— Нет, не обидел. Мне только интересно, что я такое сделала, что ты… это чувствуешь.
Тим улыбнулся.
— Да вообще-то, ничего. Но ты же ничего не можешь поделать со своей красотой!
Где-то в глубине души Дебора была шокирована. Даже блистательный Ашер Каплан не позволял себе подобной фамильярности. Но этот первый комплимент, полученный ею как женщиной, ее опьянил. Как бы сильно она ни старалась убедить себя, что эти слова не соответствуют действительности, ей хотелось слышать их снова и снова.
— Давай сменим тему, — попросила она.
— Давай. Конечно.
Воцарилось неловкое молчание. Первым его нарушил Тим, задав неожиданный вопрос:
— Ты когда-нибудь была в кино?
— Нет. Нам это запрещено. Объяснять слишком сложно. А почему ты спрашиваешь?
— Ну, я просто подумал, если бы я был еврей, мог бы я тебя пригласить? Некоторые из ваших ведь ходят в кино, правда?
— Но не ортодоксальные евреи. То есть…
В этот миг начали бить часы, и оба вдруг осознали, что их разделяет не ширина журнального столика, а непроходимая пропасть между двумя религиями.
— У меня для тебя сюрприз, — прошептал Тим.
— Какой же? — Она опять смутилась.
Он тихонько прокашлялся и извинился:
— Надеюсь, у меня не слишком ужасный акцент. — И прочел на иврите: — «Тогда выступил ко вратам народ Господень. Воспряни, воспряни, Девора! воспряни, воспряни! воспой песнь…» — С сияющими глазами он гордым голосом произнес: — Книга судей, глава пятая, стих двенадцатый.
Она была тронута.
— Песнь Деворы. О господи! — Она улыбнулась. — Не знаю, радоваться мне или смущаться[13].
— Пожалуйста, порадуйся, — честно попросил Тим.
В следующее мгновение он оказался рядом с ней на диване. Это произошло так быстро, что Дебора не успела даже испугаться.
— Я хочу тебя поцеловать, — пробормотал он.
— Нельзя!
Но в тоне ее не было протеста.
Тим зашептал быстро-быстро, словно боясь, что сейчас настанет конец света:
— Дебора! Я должен сказать тебе сейчас, иначе у меня никогда больше не хватит смелости… Я… Я… Мне… Ты мне очень нравишься.
Она закрыла глаза, но не отодвинулась, почувствовав какое-то прикосновение к своей шее. Это Тим робко до нее дотронулся. И тут же она ощутила его теплые губы на своих губах.
Никогда прежде Тим не испытывал ничего подобного.
Дебора была так перепугана, что не ответила на поцелуй, и все же ей хотелось навечно продлить это мгновение, от которого по спине у нее побежала дрожь.
И в этот миг в комнату вошел рав Моисей Луриа.
Тим моментально вскочил на ноги.
В гостиной горела только одна лампа — та самая, которую Тиму надлежало погасить, за это ему платили жалованье.
Несколько мучительных секунд рав молча смотрел на них, затем заговорил неестественно спокойным тоном:
— Итак, дети, что это все значит?
— Папа, это я виновата! — торопливо сказала Дебора.
— Нет, рав Луриа, — поспешил возразить Тим, — это я виноват. Я один! Это была моя идея почитать ей на иврите.
Раввин поднял брови и тихо переспросил:
— На иврите?
— Тим занимается с мистером Вассерштайном.
Рав Луриа немного подумал, потом, сохраняя это загадочное спокойствие, произнес:
— Похвально, что христианин имеет желание читать Библию в оригинале. Только для какой цели, хотелось бы знать? И почему в качестве слушателя выбрана Дебора? Я бы с большим удовольствием поручил его обучение кому-нибудь из моей ешивы. Итак, я спрашиваю: что тут происходит?
Совесть снова заставила Тимоти заговорить первым.
— Рав Луриа, — бесстрашно заявил он, — это я все затеял. Виноват один я. Пожалуйста, не гневайтесь на Дебору!
— «Не гневайтесь»? Молодой человек, эта ситуация порождает нечто большее, чем гнев. — После паузы он добавил: — Итак, если вы соблаговолите оставить ключи, мы расстанемся по-хорошему. И навсегда.
Тимоти, как в столбняке, достал из кармана ключи и выложил на стол. Звон металла нарушил священную тишину шабата. Он бросил взгляд на Дебору.
— Дебора, мне очень жаль. Но я не сомневаюсь, что твой отец поверит, что ты…
— Спокойной ночи, — с нажимом произнес рав Луриа.
Отец с дочерью остались одни. Ее едва освещал тусклый свет единственной лампы. Он оставался в тени, такой густой, что был почти невидим. Как сам Господь.
Перепуганная Дебора физически ощущала исходящий от отца жар гнева. Она была уверена, что он сейчас подвергнет ее бичеванию — если не физически, то словами.
Но он ее удивил.
— Дебора, — мягко произнес отец, — зря я на тебя рассердился. Я сам виноват. Я знаю, ты хорошая девочка, но у тебя было искушение. Вот каким образом бесовский промысел толкает нас на грех.
— Я не грешила! — прошептала она.
Рав воздел очи к небесам и поднял руки. Потом снова взглянул на дочь и тихо произнес:
— Иди спать, Дебора. Мы поговорим, когда кончится шабат.
Она молча кивнула и стала подниматься по лестнице. Ступени всегда скрипели, но сегодня в каждом их звуке ей слышались обвиняющие голоса.
Она прошла к себе и, не раздеваясь, упала на постель. Внешнее спокойствие отца не оставляло ей никаких иллюзий. Она знала, что завтра, едва взойдут три вечерних звезды, он вынесет ей свой приговор. И она его заслужила.
Она опозорила родительский дом, осквернила святой шабат и обесчестила всю семью.
Но в калейдоскопе ее чувств было еще кое-что. Чувство вины перевешивалось тем ощущением физического трепета и возбуждения, какое она испытала от прикосновения Тимоти.
Сидя за столом за чашкой утреннего кофе, рав Луриа ничем не проявлял гнева, вызванного событиями вчерашней ночи. Вдвоем с Дэнни они рано ушли в шул. Спустя полчаса следом направились женщины. Дебора с ужасом ждала, что скажет мама, когда они останутся одни. По выражению лица Рахели и тембру ее голоса Дебора чувствовала, что отец ей все рассказал. Но мама не произнесла ни слова.
Наконец день сменился вечером. Из своей комнаты, куда она в страхе уединилась, Дебора слышала, как внизу хлопнула дверь. Больше ждать она была не в силах. Она встала, сполоснула лицо холодной водой и спустилась.
Рав был поглощен хавдалахом, ритуалом, знаменующим окончание шабата. Ангелы субботы улетели. Вновь надвинулся бренный мир во всем его несовершенстве.
По привычке Дебора сразу прошла в кухню, чтобы помочь матери с мытьем посуды — последнее напоминание о священном дне отдохновения. Она была уверена, что сейчас войдет отец и пригласит ее для разговора наедине. Но этого не произошло. Вместо этого он удалился к себе в кабинет.
Прошел почти час, когда оттуда раздался негромкий голос:
— Дебора, приди, пожалуйста, ко мне.
Она хорошо подготовилась. Последние двадцать четыре часа она провела в отчаянных поисках способов искупить свой грех и смягчить отцовский гнев. Одновременно она отлично понимала, что от нее потребуются какие-то жертвы.
Едва ступив на порог кабинета, Дебора выпалила:
— Папа, я выйду замуж за Ашера Каплана.
Отец мягким жестом пригласил ее сесть.
— Нет, дорогая, в сложившихся обстоятельствах я не стану просить рава Каплана об этом браке.
Дебора лишилась дара речи. Она похолодела, в голове у нее помутилось.
— Дитя мое, — медленно и взвешивая каждое слово, продолжал рав, — это моя вина. По глупости я считал, что, когда он приходит, ты уже у себя в комнате.
Он помолчал, потом пробормотал:
— Я думаю, лучше тебе будет уехать.
Дебору как ударило.
— Куда… куда ты хочешь меня сослать?
— Дорогая моя, — с печалью во взоре произнес он, — я не посылаю тебя в Сибирь. Я говорю о Святой Земле — «Златом Иерусалиме». В конец концов, всего несколько месяцев, как Всевышний объединил град Давидов в одно целое — и притом всего за шесть дней, чтобы на седьмой израильские солдаты смогли получить отдых. Думаю, ты должна с радостью смотреть на открывающуюся тебе новую жизнь.
«Новую жизнь? — подумала Дебора. — Он изгоняет меня навсегда?» Она сидела молча, потом неуверенно спросила:
