Молочный туман съедал все краски и звуки. Выделялись лишь зеленые таблички с золотыми надписями, венчающие фонтаны. Завернув за угол одной из улочек, Орхан вдохнул сладковатый запах горящих кипарисовых дров. Рядом с какой-то лачугой собралась толпа. Во время войны на Балканах через Стамбул прошли бесчисленные колонны беженцев, волочившие жалкие повозки, запряженные тощими буйволами. Люди временно располагались в мечетях, брошенных домах, хлевах. Всю зиму они спали на рыболовных судах, на которых смогли сбежать из прибрежных селений Мраморного моря. Тогда они с Лейлой и потеряли родителей. Орхан постоянно был рядом с сестрой, когда та как участник благотворительной организации помогала несчастным. Юноша никогда не забудет несчастные и безропотные взгляды женщин и детей.
Студент без колебаний направился по лабиринту переулков в кафе, где его ждали друзья. Маленькая площадь была безлюдна, но все же Орхан осмотрелся, убеждаясь, что за ним нет слежки, и только потом толкнул дверь. Соблюдая этикет, он почтительно поклонился, приветствуя посетителей.
Развалившись перед наргиле на покрытом ситцем диване, за вошедшим наблюдали друзья в каракулевых шапках, по-модному сдвинутых набок. Дорогие лица после зрелища французского военного парада и Босфора, забитого кораблями Антанты… На Орхана нахлынули эмоции.
Долгое время молодые люди молчали, просто радуясь встрече. Ничто их не торопило. Один из них вдыхал ароматный дым наргиле. Орхан выпил глоток воды, пригубил кофе.
— И что? Это было столь же ужасно, как ты себе представлял? — наконец спросил Селаль.
— Хуже.
— Как это?
— Франше д’Эспере был на белом коне.
Собравшиеся побледнели.
— Мне никогда не нравились французы, — возмутился Селаль с потемневшими от гнева глазами.
— Все европейцы друг друга стоят, — проворчал Орхан. — Они все шушукаются за нашей спиной, чтобы проглотить нас.
— Кажется, у вас живет французский офицер, — сказал кто-то из друзей.
— Капитан второго ранга Луи Гардель, — уточнил юноша, шаря по карманам в поисках янтарного мундштука. — Бедняга, впрочем, совсем не злой.
— Откуда ты знаешь? — продолжил парень, с интересом наблюдая за тем, как Орхан нырнул рукой за подкладку пальто.
— Он витает в облаках. Несколько вечеров подряд я за ним следил. Ему нравится якшаться со всяким сбродом. Он всегда ходит в один и тот же ресторан, садится за столик и не сводит глаз с одной «карашо»[28].
— Красивая? — сразу же поинтересовался Селаль.
Друзья совершенно не воспринимали этих строптивых русских.
— Потрясающая! Похоже, они лишь обмениваются взглядами. Вам бы понравилась. Даже тебе… Такому привередливому, как ты, Казим, — пошутил Орхан, поддразнивая приятеля.
Юноша в поношенном сюртуке улыбнулся.
— Я не привередлив, мой дорогой друг, но я не понимаю, почему вы считаете этих светловолосых дылд такими соблазнительными.
— По крайней мере, на этих девочек можно смотреть! Их можно даже пощупать… — воскликнул Селаль. — Мысль о том, что я увижу лицо своей жены лишь в день свадьбы, ужасает. Я не доверяю ни вкусу матери, ни вкусу свахи. Эта старая моль всегда меня ненавидела.
— Главное — иметь любящую жену и преданную детям мать, — поправил его нравоучительным тоном Казим.
— Вам не стыдно говорить о девушках, когда есть более важные вещи? — хрипло прошипел еще один юноша и надрывно закашлялся.
У него на щеке было родимое пятно, которое, по его мнению, по форме напоминало Анатолию. Правда, он был единственным, кому так казалось, но друзья не перечили, чтобы его не расстраивать.
— Гюркан, если тебе настолько плохо, лучше положи это, — заметил Орхан, указывая на наргиле. — Это очень вредно при твоей болезни.
— Отчего я действительно болен, так это, пожалуй, от присутствия иностранцев, которые только то и делают, что оскорбляют нас, — проворчал обладатель родинки. — Один из этих клоунов заявил мне, что турки ничего не смыслят в мире сделок: нам не хватает принципиальности, у нас нет чувства ответственности, и мы не способны принимать решения… Короче, беспечная натура приговаривает турок к жалкому прозябанию. Это невыносимо! Смотрите, меня успокаивает только это, — заключил он, вынимая из кармана револьвер.
Некоторое время все пребывали в ступоре. Трое товарищей ошеломленно рассматривали оружие.
— Что это? — прошептал Казим.
— А ты как думаешь? Немецкий «люгер», — с гордостью ответил Гюркан.
— Ты же знаешь, что нам запрещено носить оружие, — испуганно воскликнул Селаль. — Ты крайне рискуешь. Может дойти даже до расстрела.
Гюркан только пожал плечами.
— Где ты его раздобыл? — спросил Орхан.
— Там, где полно такого добра. И пулеметы, и карабины, и гранаты…
Взволнованный Орхан осмотрел зал, но посетители продолжали беседовать и играть в нарды. В углу, откинувшись на спинку дивана, спокойно сидел мужчина с пеной на лице — его брили. Молодой человек приложил не сразу взял себя в руки. Если в городе и было место, где они ничем не рисковали, то, очевидно, именно это кафе.
— Ладно, увидели, убери это! — приказал он другу.
Гюркан завернул револьвер в платок и тихо пояснил, что вчера вечером ограбили оружейный склад регулярных турецких войск, переданный союзникам. Похищенное оружие погрузили на рыбацкое судно и отправили к азиатскому берегу, откуда оно ушло в Анатолию. Юноша произнес слово «Анатолия» с явным уважением. Тотчас у всех присутствующих засверкали глаза. Пылкие студенты возлагали надежды на этот край, на просторы, созданные ветрами Малой Азии и обжигающим дыханием пустыни. Там, среди скалистых плато, сухих степей и руин забытых империй, еще раздавались оружейные залпы потомков туркменов, сельджуков, османов. Там еще сопротивлялись не желающие сдаваться полки и смелые мятежные командиры.
— Организуется сеть патриотов, — продолжил Гюркан еле слышно. — Мы знаем друг друга только по номерам, чтобы не выдать в случае ареста. Но в целом нас всех связывают родственные или дружеские узы. Мне о сети рассказал дядя.
Орхана вдруг охватил порыв энтузиазма, одновременно пугающий и приводящий в восторг.
— Мы должны вооружиться, — добавил Гюркан, пристально глядя на друзей. — Англичане уверены в нашем поражении. Их премьер-министр назвал нас раковой болезнью[29], вы можете себе представить? Лучше умереть, чем терпеть такое унижение! В Париже жалкие политиканы готовят что-то гадкое, это же очевидно. Они сделают все, чтобы нас уничтожить. Но мы им не позволим, не так ли?
Он обвел взглядом товарищей, чтобы удостовериться в их одобрении. Только Селаль встретил слова друга прохладно.
— Все потихоньку становится на свои места. У нас есть поддержка студентов, военных, ремесленников. Есть даже сочувствующие среди богословов и женских ассоциаций.
— Женщины и улемы[30] — звучит многообещающе, — проворчал Селаль.
— Не стоит недооценивать женщин, — возразил Казим. — Они сыграли важнейшую роль в революции 1908 года.
— Ты боишься? Или что? — с вызовом спросил Гюркан.
Орхан обнял за плечо Селаля, сдерживая товарища, который чуть не накинулся на Гюркана. «Именно так начинаются революции, — подумал юноша, пока его друзья обменивались оскорблениями. — С всепоглощающего чувства несправедливости… С группы конспираторов, среди которых есть такие горячие головы, как Гюркан, и такие перепуганные насмерть, как Селаль. Именно они — настоящие герои, ибо предчувствуют, что приключение будет не только захватывающим, но жестоким и болезненным».
Если бы в этот вечер в маленьком кафе Эюпа, расположенном в тени могил большого кладбища, он мог оценить последствия своей позиции, то, возможно, юноша остановился бы. Но Орхану было девятнадцать, у него были твердые убеждения и абсолютная вера в свою судьбу.
— Я хочу встретиться с твоим дядей, — решительно заявил он Гюркану. И ощущение от сказанных слов у Орхана было такое, словно он прыгает с высокого утеса.
Его друг улыбнулся и быстро допил остывший чай. Затем поднялся и сделал рукой знак мужчине, который встал с кресла цирюльника.
В колонном зале французского посольства под сводом стеклянной крыши стоял гул: голоса, позвякивание шпор, звон бокалов. Не желая присоединяться к беседам, Луи Гардель держался в стороне, у двери в зимний сад. Многочисленные приемы и рауты задавали ритм жизни оккупантов. Представители стран союзников приглашали и принимали приглашения. В богатых домах квартала Пера устраивали бальные вечера. Любопытное общество, падкое на скандалы и сенсации, танцевало и сплетничало. Война была чересчур долгой, и сейчас никто не желал отказываться от праздников и веселья. Европа, больше не содрогавшаяся от взрывов, теперь дергалась в такт американского джаза, который звучал повсеместно и даже в кабаре Пера.
